Куколка - Ирина Воробей

чего мука осыпалась на пол. — Это, несомненно, все эта Сурканова! Подлюка, которая меня всю жизнь ненавидела. Она придиралась? Что она сказала?

— В том-то и дело, что ничего, — опустошенно ответила Татьяна, не поднимая глаз.

— Вот овца старая! — снова крикнул отец с досадой, болью и ненавистью, хлопнув ладонями о бедра.

Теперь к муке с рук добавился толстый клуб муки с фартука. Все это тоже со временем осело на пол и немного на пепельные волосы Татьяны, но она этого не заметила. На лысой голове отца же мало что задерживалось, даже собственные волосы.

— Я уверен, что это все она. Как я надеялся, что ее там не будет. А Прохоров что?

— Тоже ничего.

— Ну, он-то как мог промолчать? — отец еще больше округлил глаза в недоумении, но потом цокнул губами и добавил. — Тоже мне, маразматик конченый! Поди уже совсем не соображает. Кто его там держит до сих пор?

Отец всегда говорил очень выразительно, с большим чувством, чем испытывал на самом деле, любил подчеркивать свои эмоции анахронизмами либо просто пафосными фразами. Театральность проявлялась в каждом резком жесте рук или мимике лица. Это настолько вжилось в его характер, что перестало быть сценичностью и стало повседневным поведением. Сейчас он тоже говорил громко, четко расставляя ударения и выдерживая паузы, на оскорблениях повышал до тонкого голос, чрезмерно закатывал глаза и стискивал зубы.

Татьяна продолжала молчать с повинной, стоя у двери, не раздеваясь, сжимая шляпу в тонких пальцах. Отец все равно продолжал оправдывать ее, хотя она была этого не достойна, а члены комиссии не заслужили таких оскорблений. Она знала, что рано или поздно эти оправдания превратятся в разочарования. От боли на глаза навернулись слезы, но девушка до бледноты сжала губы, чтобы ни одна слезинка не вытекла.

В негодовании он ударил белой пятерней по макушке, оставив там жирный мучной след, вторым ударом смахнул все это снова на пол, а после третьего заплакал. Татьяна кинулась его обнимать, бормотать что-то нечленораздельное, лишь бы говорить, но толкового и утешительного она ничего сказать не могла, потому что все, действительно, было печально.

— Все прахом! Эти старые маразматики загубили мою дочь! Лишили ее будущего! — между всхлипываниями восклицал отец, держась руками за голову.

— Ну, паап, ну, что ты? — тоже рыдая, отвечала Татьяна. — Это же всего лишь оценка! Главное, я сдала этот экзамен. Все будет хорошо.

А в голове у нее проносились обратные мысли: «Нет, это конец! Это кончина!».

— Не будет! Будешь, как отец твой никчемный, растить за гроши чужие таланты.

У Татьяны от этих слов сердце в крови задыхалось. Но не потому, что отец предвещал ей несчастное будущее, а потому, что больше сожалел о собственном прошлом, считая его неудачным. Она была его последней надеждой, воплощением детской мечты, которой, как оказалось, не суждено сбыться. С малых лет она старалась изо всех сил, чтобы он гордился и радовался ее успехам. И он радовался. Отец вкладывал душу и все свои силы, лишь бы она танцевала и не отвлекалась ни на какие проблемы. Он ведь воспитывал ее один. Мать умерла, когда Татьяне было всего три года. Она ее и не помнила. У отца замечательно получалось заменять и мать, и лучшую подругу, и при этом быть отцом и, вообще, всем для нее. Он много работал, мало отдыхал, занимался с ней балетом дома, готовил, старался исполнять девчачьи прихоти. После назначения на должность директора танцевальной студии у него стало еще меньше времени. Пришлось нанять домработницу, которая приходила два раза в неделю и убиралась, стирала, ухаживала за цветами, чтобы Татьяна всегда жила в чистоте и уюте. Ей оставалось только учиться и стать лучшей, а она и этого не смогла. Она не представляла, что и как теперь будет.

— Прости, прости, Куколка! Что я несу? — опомнившись, залепетал отец и погладил руку дочери на своем плече. — Все будет хорошо. Ты же у меня умница.

— Конечно, пап, — всхлипнула девушка. — Я еще всего добьюсь, вот увидишь. Я буду стараться еще сильнее. И стану еще лучше.

— Да, да, конечно, — удрученно, будто не веря ни единому слову, сказал отец. — Давай, что ли чай попьем. Твой любимый пирог уже готов.

Дальше он все делал молча. Методично и ловко вынул пирог из духовки, легким движением ножа разделал его на равные доли, выставил керамические тарелки с розочками на стол и на каждую плюхнул по куску. Горячий аромат лимона заполнил кухню. Цитрус приободрил обоих и придал уюта грустному вечеру. Слезы вскоре высохли, но осадок все равно остался. Каждый в глубине души расстраивался из-за того, что огорчил другого. И каждый нелепо это скрывал. Было тяжело разговаривать, поэтому они долго жевали и часто запивали пирог японским жасмином. А потом быстро разошлись по своим комнатам, и каждый еще долго ворочался перед тем, как уснуть.

Отец прокручивал свое неудавшееся, на его взгляд, прошлое, а Татьяна с тревогой думала о будущем, что представлялось ей одним большим темным пятном, в котором нельзя было выделить ничего конкретного. Она крутила в руке белую фарфоровую статуэтку юной балерины с ее лицом. Отец отлил ее на заказ и подарил, когда дочь поступила в академию. Она хранила ее как реликвию, постоянно протирала и разговаривала с ней, когда было не с кем поговорить. Но теперь сказать ей было нечего, даже фарфоровой себе. Уголек надежды, что старания и труд все перетрут, совсем истлел в душе, погашенный окончательно сегодняшними слезами.

Татьяна прокручивала в голове, как тренировалась перед экзаменом Муравьева, которой прочили великое будущее в балете. О ней ходило множество слухов и, казалось, все они были неправдой, но одно про Муравьеву было ясно: она талантлива и обожает балет. В каждом ее движении сквозила радость и легкость. Татьяна всегда восхищалась ее изящностью, прыткостью и гибкостью, всегда с восторгом смотрела на то, как она танцует. Хотя знала, что даже Муравьевой балет дается нелегко.

Девушка от природы имела среднюю комплекцию и высокий рост, но морила себя диетами и тренировками и к выпуску стала изящнее и утонченнее всех остальных. Она пропадала в зале и, действительно, наслаждалась, когда делала очередное фуэте. Казалось, ей не нужна никакая поддержка. Все считали ее высокомерной, и высокомерие порой проявлялось в холодных фразах или замечаниях другим. Но Татьяна полагала, что Муравьева стала такой от усталости и одиночества. Друзей у