Горький запах осени - Вера Адлова

этого поступка. Мы даже склонны видеть в нем редкую предусмотрительность, позволившую Томашекам опередить время на многие-многие лета вперед. Само собой разумеется, чуткий сон — необязательное свойство старых людей. Директор на пенсии Томашек спал как убитый. А госпожа? Эта любящая, проницательная мать понимала, что у молодости и природы — свои права, и также спала непробудным сном. И Ян благоденствовал.

Катастрофа 1914 года и последующих лет сокрушила семью. С тем, что они, нелепо поддавшись патриотическому угару, лишились немногих накопленных денег, можно было бы еще примириться, но как примириться с тем, что их единственный сын отправился на поле брани? Сперва в свой полк, в Брно, откуда они получили пространное письмо. Затем в течение полугода несколько фронтовых крылаток, а уже через год сообщение, что сын их пропал без вести, вероятней всего пал на поле чести и славы где-то у Мазурских озер. Отец поверил в это и, поверив, вскорости отошел в мир иной. Мать же, напротив, не поверила известию и в благополучии дождалась сыновнего возвращения. Но радость ее была недолгой. В конце того же года сын привел к ней в дом девушку и представил ее опешившей матери как свою невесту. Мать, естественно, выбрала бы для него другую партию. Но даже при самом горячем желании ей так и не удалось в чем-либо упрекнуть молодую, разве что в ее чрезмерной красоте и бедности. А оба эти качества — опасное приданое.

Девушку звали Антония Форстова. Сирота, уроженка Западной Чехии, она уже долгое время проживала в Праге. Служила здесь. Это обстоятельство от матери пришлось утаить, что, впрочем, и не составляло труда: Антония работала подсобной кухаркой в монастыре Аглицких дев — теперь там министерство финансов, — и, стало быть, молодые могли преспокойно утверждать, что в монастыре она учится кулинарным тонкостям. Это было благородно и вполне естественно. Преданная любовь Антонии к своему мужу, почтение и благодарность, которыми она одаривала свою свекровь, преклонение перед столь прекрасной семьей, куда она попала, и беспрекословное, радостное послушание, с каким она без устали служила им обоим, примирили мать с сыновним выбором. Но удивительно, как изменилась, ожесточилась молодая женщина после безвременной кончины своего обожаемого супруга. Ибо, к сожалению, блистательный учитель гимназии принес с поля брани, кроме сквозного ранения легких, еще и загадочную губительную лихорадку, которая через неполных шесть лет после возвращения сразила его. У открытой могилы покойного плакали мать, сирота, нареченный патриотическим именем Пршемысл, и красивая вдова Антония, ожидавшая второго ребенка. Это была поистине душераздирающая картина.

Спустя четыре месяца после смерти отца родилась девочка. Назвали ее Надеждой Ярмилой Эмилией Антонией. Два последних имени получила она в честь бабушки и матери. Необычное в ту пору имя Надежда загодя выбрал для ребенка отец — он же и нарек сына Пршемыслом. Женщины не осмелились преступить волю покойного — живого они без труда переубедили бы. Мечтой бабушки было имя Ярмила в память маховского «Мая». Надо сказать, что новорожденной могло бы повезти еще меньше, поскольку образованная бабушка обожала и Зейера и всего более восторгалась «Сказками Шошаны», а это, сами понимаете, и вовсе было бы трагедией для девочки.

Обе женщины покорились своей участи дружно и с несомненным упорством, которое в конце концов их и сокрушило — в самом деле, может ли кто одолеть смерть упорством? Что говорить о старой женщине — ей было за шестьдесят, и ей подобало печалиться. Антонии же не исполнилось и тридцати, и она была прекрасна. Но, защищаясь своим вдовством как броней, она осталась верна памяти мужа. Дочь Надежда, возможно, и не возводила на мать напраслины, рассудив, что мать тем самым предрешила всю ее жизнь.

Верность до гробовой доски. В ее леденящей тени и живописности барочного анахронизма вырастали оба ребенка. Предоставленные в основном самим себе и различным, не всегда благоприятным превратностям жизни. Пенсии матери и бабушки достало бы на скромное существование семьи, но приходилось откладывать на черный день, да и, помимо того, не хотелось, чтобы дети вступали в жизнь с пустыми руками. Надо было принимать во внимание и бренность мирского пути пани свекрови. Взвесив все обстоятельства, обе женщины пришли к согласию, что вдова должна поступить на службу в достопочтенный магистрат стольного города Праги, где у них имелся знакомый — коллега и друг покойного Яна-младшего.

У подножья холма, на котором возвышается прекрасный готический храм святого Аполинаржа, отнюдь не покровителя бражников, как мог бы подумать легковесный современник[2], уже о ту пору стояло несколько деревянных бараков, довольно похожих на те, что десятилетием позже строили нацисты в концлагерях. Эти домишки были, конечно, несравнимо приятнее, приветливее и удобнее, с балкончиками, карнизами и пестрыми ставнями и, к счастью, имели иное назначение. В одном из них славный магистрат открыл столовую для бедных, но благонравных детей, постоянно прописанных в Праге. Ну а прочим детям — что бог пошлет! Именно в эту столовую и устроилась первой помощницей пани кухарки красивая вдова Антония, имевшая опыт и хорошую рекомендацию монастырской кухни. Конечно, столовая далеко не отвечала повышенным требованиям привередливых монашек из ордена Аглицких дев, но ни пан главный бухгалтер, ни даже пан управляющий не отказывали себе в удовольствии отведать чего-нибудь вкусненького, тем более что это предусматривалось их попечительскими обязанностями. Речь могла идти, например, о торте или о рождественском печенье, особенно удававшемся нашей вдове.

Итак, ежедневно в седьмом часу утра выходила Антония из дому и возвращалась после трех с кошелкой, набитой продуктами. Обратный путь она, конечно, могла бы совершать и на трамвае, если бы не экономила крону и двадцать галиржей за проезд. Дети оставались дома под присмотром бабушки. Когда бабушка умерла, Пршемысл ходил уже в школу. Надежду опекала старая соседка. За эти услуги пани Томашкова снабжала ее — как тогда говаривали — обильным провиантом. У маленькой Надежды, этой тихой девочки, было много свободного времени, и она любила играть в уголке открытой галереи. Однажды, любопытствуя узнать, что делается внизу, во дворе, она просунула голову между прутьями решетки, опоясывающей галерею. Пришлось даже звать на помощь слесаря, чтобы выручить ее из беды. Тут уж мать рассудила, что старушке не под силу уследить за Надеждой, и повела девочку в детский сад. Но соседку и впредь не оставляла своими милостями. Конечно, и с детским садом были свои трудности: он открывался много позже, чем мать уходила на работу, да и обедов там не давали. Мать решила, что пятиклассник Пршемысл, школа которого была возле детского