Припади к земле - Зот Корнилович Тоболкин

- Ты чего молчишь? – мягко спрашивает Камчук. Голос из воротника глух, добр.

Ефим молча оглядывается и, шевельнув губами, цокает. Рыжко прибавляет рыси.

- Рассказал бы хоть что, – не успокаивается Камчук. – Всё веселей... С отцом-то как живёшь? – тыкаются в затылок неотвязные вопросы и застревают в откинутом воротнике.

- Живу помаленьку.

- Разговорчивый! – улыбнулся Камчук. – Я потому спросил, что ты-то комсомолец, а он без бога никуда, по старинке живёт.

- Руку ему не привяжешь, – буркнул Ефим.

- Понятно. Не бранит он тебя за комсомол?

- Ему дай волю, дак сам туда запросится. Да я не приму.

- Значит, нет между вами мира?

- Но, Рыжко! Заснул, что ли? Ишь ты!..

- Помню, он у меня в колхоз просился. Вот задачку задал! Я до утра гадал: брать или не брать.

- Хоть и до утра, а решил с ошибками...

- Как так? – придвинулся к нему Камчук.

- А вот так.

- Да ты поясни, любопытно. Выходит, ошибся, я?

- Выходит.

- У тебя язык-то прилип, что ли? Говори по-людски! – рассердился Камчук. Ему стало жарко. – Он что, против колхоза?

- Не против.

- Не-ет, раз уж начал, то давай напрямки! Я теперь с тобой как секретарь райкома говорю.

- А мне всё едино.

- Обиделся? Чудак ты, право чудак! – рассмеялся Камчук, поняв, что так из Ефима много не вытянешь. – Отец у тебя мужик толковый, дельный. Землю больше себя любит...

- Этого не отнимешь, – согласился Ефим. Помедлив, продолжал:

- Как-то захворал он и наказывает: «Ты, Симко, когда под образа меня положат, принеси горстку земли с верхней пашни. Помру с ей...». А землю ту он у Мити Прошихина чуть не задарма оттяпал.

- Ну-ну, продолжай!

- Что ну-ну?

- Дальше-то как было?

- Обыгался. Через месяц на ноги встал и сразу за соху. Это, говорит, мне земля помогла. Дух в ей здоровый такой...

- Так ведь это хорошо, что он так беззаветно в землю верит!

- А боле ни во что. Вот я и говорю, что задачку худо решил. Начнись смута какая – плюнет он на колхоз и опять в свою нору кротом уткнётся. А то и похуже...

- В том и фокус, парень, чтобы колхоз для крестьянина дорогим сделать. Знаю, что Михей Матвеевич сбоку пристроился. Вроде как охранник своей земли при колхозе. Думает, обманул Камчука и Советскую власть. Тут, брат, подумать надо: обманул или обманулся. Любит, говоришь? Ну и пусть любит! Ты ему не препятствуй. Земля-то колхозная! Стало быть, он против своей воли колхоз любит... – Камчук коротко хохотнул и опять уткнулся носом в воротник.

Ефим нахохлился, ушёл в себя. «Больно прытко рассудил!» – проворчал он. Камчук окликнул его, но ответа не дождался.

Скоро выдвинулась из-за поворота Бузинка.

Ночь была на исходе.

Глава 2

- Парнем бы родиться тебе! – вздыхала мать, разглядывая в бане тугое дочернино тело.

- Я и девкой нехудо вышла, – отшучивалась Афанасея. – Видно, тятя на совесть старался. Поди, за труды праведные в раю теперь...

- Бесстыдница! – Старуха сердито шлёпнула дочь по крутому заду, проворчала: – Хватит парить-то? Весь дух из меня выпаришь.

Вытянув на полке старые, немощные члены, положила под голову влажный берёзовый веник, слабо вздохнула:

- Шла бы ты замуж. Шибко охота деток твоих понянькать!

- Тебя-то кто нянькать будет? Мужики и дети ухода требуют, – устраиваясь рядом с ней, невесело усмехнулась Афанасея.

После смерти отца мать сразу занемогла. Ноги, которые за свой век столько исходили, вдруг отказались служить.

Ухаживать за ней пришлось недолго. Однажды под утро она позвала ясным тихим голосом:

- Спишь, Афанаска? Я помирать надумала. Подойди – благословлю...

Рука, крестившая Афанасею, была ещё в воздухе, а сердце остановилось.

Афанасея отдала покойнице поясной поклон, прикрыла остекленевшие глаза, поплакала и на четвёртый день схоронила её рядом с отцом.

Одиноко в избе, пусто, пустынно. А мыслям в голове тесно, натыкаются друг на друга, бабий сон гонят.

Четвёртый десяток разменяла, а замуж так и не вышла. Никто ещё не касался литых Афанасеиных полушарий со смуглыми сосками, никто не лежал на её круглой белой руке. Среди бобыльей ночи соскочит Афанасея с постели, закружит волчицей по горнице, трогая сильными руками упругое тело. Слышно, как томится оно, радости ждёт, тоскует. Не валяется по дорогам радость – подобрала бы, вымыла, вычистила и на божницу поставила бы. Сколько же маяться ещё, сколько ждать её? Может, пречистую деву спросить?

Падёт женщина на колени, лбом о пол ударится. Пока глаза к долу, о богородице со святостью думает. А как на икону, на руки Мариины неживые, с неживым младенцем глянет, зло заливает душу: «Разве поймёт она меня, сухота деревянная! Хоть лоб разбей! Сама-то с богом миловалась...».

Разогнётся – вроде бы легче, отпустило. Да надолго ли? Живая, чуткая плоть на всякую грешную мысль дрожью отзывается.

«Кликну первого встречного! Любой кинется, как собака на кость. Вон я какая!» – с яростным удивлением мнёт выпуклый твёрдый живот, которому по всем статьям только детей вынашивать.

Встречным оказался Федяня Дугин, девятнадцатилетний молокосос. Кабы лет десять назад, может, и приняла бы такого. А тут увидела юношеский пушок над верхней губой, хотимчики на подбородке – предвестники возмужания – и хрипло, через силу рассмеялась:

- Тоскливо мне, Федя. Посиди со мой, чайку попей... – И стала раздувать самовар.

Парень бледнел, краснел, рта раскрыть не смея. Встретив её сочувственно-насмешливый взгляд, неловко опрокинул стакан с кипятком и опрометью вылетел вон.

«Вот и почаевали...» – усмехнулась Афанасея, вехоткой смахивая с клеёнки коричневую лужицу.

Кабы не доля её горькая, жила бы не тужила. Знать, на роду написано матерью не быть, любви не ведать. Мужики как жеребцы! Отъяровали – и дальше. Мало ли