Ужин после премьеры - Татьяна Васильевна Лихачевская

которой сейчас частично скрывалось под молодёжной стежёнкой, шла с ним рядом и без умолку болтала, каким откровением в её жизни явилась встреча с творчеством Валентина Вишерова. Он кивал, изображая внимание, и прислушивался к разговору мужчин, идущих впереди: легко ступающий сын между семенящим сценаристом и по-борцовски раскачивающимся оператором.

– Конечно, мы поспешили с прокатом «Пьесы», – говорил Валентин. – Сейчас ещё наивно ожидать от наших соотечественников способности к высокой степени обобщения…

Владимир Алексеевич грустно усмехнулся: «Не выставлю – не поймут!» – вспомнил он шарж Федотова.

Войдя в квартиру отца, Валентин, на ходу раздеваясь, стразу устремился, увлекая за собой остальных, в комнаты. Владимир Алексеевич видел, как вся ватага, сбросив обувь, протопала следом и остановилась перед висевшей на стене большой фотографией его отца. Эта прекрасная фотография была, пожалуй, единственной, с которой глаза отца смотрели скорбно и обречённо. Снимок относился ко времени его очередной после лагеря ссылки, ссылки, казавшейся бессрочной. Владимир Алексеевич помнил, как ему в те годы (он был студентом) пришла однажды в голову мысль, тоской сжавшая сердце: а ведь отец может умереть там, и они с матерью станут раз в год ездить в далёкий северный посёлок, на чужое кладбище с единственной дорогой могилой… Вероятно, и отцу начал изменять его, казалось бы, несгибаемый оптимизм…

Владимир Алексеевич не придал большого значения интересу гостей к портрету. И быстро забыл от этом, поглощённый хозяйственными заботами, и пребывая в некоторой растерянности от такого неожиданного вторжения.

– «Чем же я их буду потчевать, – соображал он. – Нет, икру не дам, на завтра Вальке оставлю. Куриные котлеты им на один жевок… Бульон разогрею… Карп пусть идёт на закуску. Нарежу окорок и сыр… Да! Ещё есть огурец… Яйца в крутую быстро сварятся и – с майонезом и зеленью… Кофе сварю. Вера купила какое-то печенье с маком – что ж! – скормлю его Валиной ораве. И варенье ожидает та же участь… Ну, и само собой придётся выставить болгарский коньяк…»

Сервируя стол в большой комнате, Владимир Алексеевич видел, что Валентин вместе с гостями листает старинный семейный альбом в тяжёлом кожаном переплёте. Нет, он и тогда ничего не заподозрил: надо же гостей чем-то занимать, пока хозяин хлопочет на кухне… Он ещё с умилением вспомнил время, когда Валины пальчики были такие слабые, что мальчик мог открывать массивную медную застёжку альбома, только нажимая на неё обеими руками.

Ему, правда, не понравилось слишком уж вольное обращение с чужими фотографиями: их вынимали из рамок, переворачивали, читая не только фамилии фотографов, но и разбирая надписи, часто совершенно личного характера, отнюдь не предназначенные для посторонних глаз. Не нравилось Владимиру Алексеевичу и то, как гости рассматривали безделушки на серванте, вертя их в руках, передвигая с места на место.

Поразительным исключением был молчаливый оператор. Он сидел и с любопытством и нескрываемым удовольствием оглядывал комнату, медленно переводя глаза с предмета на предмет, подолгу останавливаясь на каждом. Нечаянно встретившись взглядом с Владимиром Алексеевичем, он застенчиво улыбнулся. Владимир Алексеевич ответил тоже улыбкой и, не переставая колдовать над своим натюрмортом на белой льняной скатерти, уже хотел было спросить его, легко ли ему работается с сыном, но Валентин обратил внимание оператора на какой-то снимок, и вопрос остался незаданным.

Последние штрихи в виде узких бутылок пепси-колы и пузатой с «Солнечным берегом» – и Владимир Алексеевич пригласил всех к столу. Валентин немного задержался, продолжая перебирать альбомы, лежавшие на этажерке. Он словно что-то отыскивал, но не мог найти. Отложив последний альбом и устраиваясь за столом, он спросил отца:

– По-моему, была ещё уйма разных фотографий, и профессиональных, и любительских… Я как сейчас вижу – дед с бабушкой верхом на лошадях… кажется, в Башкирии, во время Гражданской войны. Ещё дед на заседании штаба… в Новосибирске или Томске…

– В Омске, – поправил Владимир Алексеевич, разливая по рюмкам коньяк.

– Да, да! Верно! Бабушка мне рассказывала, – вспомнил Валентин. – Они у тебя сохранились? Их можно посмотреть?

– Да, конечно. Но… надо специально искать… Так что давай отложим до завтра, – он плеснул себе пепси и, чтобы уж не оставалось более никаких недомолвок, стараясь казаться равнодушным, спросил сына:

– Тебе это нужно для работы? Фотографии, документы?

Ну, да! Конечно, речь шла о новой картине… Все за что-то выпили… Кажется, за кредиты, которые откуда-то светили под новый замысел, и с аппетитом принялись за разноцветные закуски. Владимир Алексеевич едва пригубил приторное содержимое своей рюмки… Так вот чему он обязан визитом сына: Валентин пришёл за материалом. Так же, как накануне приходил к матери за бумагами другого деда.

– Если ты хочешь, – обратился к отцу Валентин, – мы можем взять тебя в соавторы. Но дело в том, что это не та работа, к которой ты привык. В общем, – не «Прогулки репортёра».

– А чем провинились мои «Прогулки репортёра?»

– Ну, это же откровенный лубок, на котором зал непрерывно хохочет над тем, как новая номенклатура строит для себя дачи. Всё это слишком сиюминутно, мгновенный отклик на социальную атмосферу дня. Ты идёшь на поводу у актуальности. А мы ориентируемся на иные ценности. Не столь актуальные…

– Сколь атериальные, – схулиганил Владимир Алексеевич, почти уверенный, что они не поймут слова, до сих пор не запущенного в обиход каким-нибудь расторопным критиком.

Они и не поняли, но признаваться не хотелось.

– Просто, – категорически заключил Валентин, – мы делаем совсем другое кино! Кино, обладающее некоей аурой, способной индуцировать определённое духовное пространство…

– Высокое кино! – многозначительно подчеркнул женский голос.

Владимир Алексеевич промолчал, не позволяя втянуть себя в их, похоже, привычную игру модными словами.

– Что мне понравилось, так это твоя лента о жертвах коллективизации, – сказал Валентин. – Забыл, как называется… – Он посмотрел на сценариста.

– «По местам боёв со своим народом», – подсказал тот.

– Да… такое пронзительное название. Это хорошо. Но и там у тебя есть пережим, желание выбить у зрителя слезу. Ты прости, но мне не нравится твоя ангажированность публикой.

– Право же, не самый худший вид ангажированности, – пробормотал Владимир Алексеевич, вставая, чтобы принести очередную перемену.

Горячее было встречено с одобрением. И разговор продолжался под бульон с гренками и куриные котлеты с кинзой.

– А были ведь и хроникальные кадры, – возвратился Валентин к своей главной теме. – В один даже я попал… Мне было тогда года четыре. Отмечали какой-то дедушкин юбилей…

– Семидесятилетие, – сказал Владимир Алексеевич.

– Да, кажется. Это происходило в Краеведческом музее, в здании бывшей церкви, – объяснил Валентин товарищам.

– А, что, – спросил он отца, – его сейчас вернули общине? Кресты я, во всяком случае, на куполах видел.

– Да, в соборе служат уже больше года.