Екатерина Ивановна - Леонид Андреев

А л е к с е й. А, черт! Перебирал всех, кого знаю, ну и он самый интересный, художник, наконец, и вообще красивый человек. И Катя у него часто бывала, и вид у него такой, что он это может… ну, доволен? Вот мои основания.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Нет, ты с ума сошел: Коромыслов! Павел – мой друг, настоящий, единственный, искренний друг и… Ментиков, да, да, не делай большие глаза, – Ментиков!

А л е к с е й. Постой, я не делаю глаза… Какой Ментиков? Аркадий Просперович, этот? Ментиков?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Да что ты затвердил! Этот, ну да, этот, потому что другого нет и… перестань же, Алексей, я тебя прошу. Человек каждый день бывает у нас в доме, а ты припоминаешь его, как будто первый раз в жизни услыхал. Что за комедия!

А л е к с е й. Это ничтожество? (Разводит руками.) Ну, Горя, конечно, ты сейчас в таком состоянии, но я был лучшего мнения о… ну, да ты уж не сердись, брат: я был лучшего мнения о твоих умственных способностях.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Да?

А л е к с е й. Да. Стрелял в человека, только случайно его не убил – и за что? В конце концов, пожалуй, и хорошо, что ты не умеешь стрелять: ты мой старший брат, и я вообще многим тебе обязан, но я прямо скажу – таким людям, как ты, нельзя давать в руки оружия. Прости.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Ах, Алексей, Алексей!

А л е к с е й. Да. Прости.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Куда ты?

А л е к с е й. К Кате.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Милый ты мой мальчик! У тебя мускулы, как у атлета, из тебя вырабатывается стойкий, сильный и даже красивый – да, да, красивый! – мужчина, но тебе всего двадцать три…

А л е к с е й. Двадцать два пока.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Двадцать два года, и ты ничего не понимаешь! Ты думаешь, что в жизни страшны и опасны только сильные, – нет, голубчик, сильные страшны лишь для слабых и ничтожных. А для нас, сильных, для таких, как ты и как я, пожалуй, – страшны именно ничтожные. Как может Павел Коромыслов отнять у меня женщину… жену, когда я сильнее Коромыслова, так же по-своему талантлив, так же умен, и, наконец, приемы борьбы у нас одни и те же! Но ничтожество, которого не опасаешься, которого ты даже не замечаешь, потому что оно ползает ниже уровня твоего взгляда; ничтожество, у которого свои аппетитцы, желаньица, которого ничем нельзя оскорбить, которое втирается, терпит плевки, страдальчески хлопает глазками и, наконец, в одну из тех минут, когда женщина…

А л е к с е й. Это невыносимо слушать!

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Да? И ничтожество еще тем соблазнительно для женщины, Алеша, что с ним нет греха. Разве он человек? разве он мужчина? Так, подползло что-то в темноте, и… Потом его можно выгнать, потом все можно забыть… искренно забыть, как умеют забывать женщины, забыть даже до возмущения, если кто-нибудь осмелится напомнить. Как? Я? – с ним? Правда, иногда от ничтожеств родятся дети… У нас нет коньяку? – это вода, а не вино. Дай мне коньяку, скорее!

Алексей молча ищет в буфете.

Меня потягивает так, будто я смертельно хочу спать.

А л е к с е й (не оборачиваясь). Реакция.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Уже? Нет, для реакции рано. Ну, что же?

А л е к с е й. Коньяку нет, Горя. Можно добыть, если хочешь, я пошлю Фомина.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Нет, не надо. Ты заметил, что Екатерина Ивановна последнее время была неразлучна с этим господином?

А л е к с е й. Он и у тебя был на побегушках.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч (смеется). Да, да! В том-то и ужас, Алеша, в том-то и ужас, что он очень услужлив и даже мил – даже мил. Он всегда под рукою, и еще то приятно, что над ним всегда можно посмеяться, поострить… Впрочем, я, кажется, сейчас не могу говорить.

А л е к с е й. Тебе нехорошо.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Одним словом, она была с ним на свидании, у него в номерах. Она говорит, что ходила затем, чтобы дать ему по морде, и дала! Он, видишь ли, уже два года пристает к ней, умоляет, пишет письма…

А л е к с е й. Почему же она сама не написала ему? – или не сказала тебе?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Да вот – почему? Потому, видишь ли, что она ему и писала и говорила, да он не верит.

А л е к с е й. По физиономии можно было и у нас в доме дать.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Ты думаешь? Ну вот, а она пошла к нему для этого в номера и была там два часа… да, да, не удивляйся точности, два часа с минутами. Я был на улице.

А л е к с е й. Анонимка?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Да. Коньяку нет?

А л е к с е й. Я уже сказал тебе, что нет… Я бы не пошел.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Ты думаешь, я придал значение этому… визиту? Нет, ни малейшего, и поверь мне, Алеша, мне было смешно. Вот, думаю, посмешу ее. И все улыбался, все улыбался! (Смеется.) Ведь, ведь как хочешь, Алеша, шесть лет! Правда, в последний год я видел ее мало: я занятой человек, я общественный деятель, у меня шея трещит от работы!.. и не могу же я следить за каждым ее шагом ….

А л е к с е й. Конечно.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. У меня своего дела много! Знал, что все хорошо, и дети здоровы, и… ну, да что! И вечером, уже вечером, с явным намерением спрашиваю ее, улыбаюсь, – идиот! – и спрашиваю: отчего… отчего у тебя такие томные глаза, Катя? – Разве? – Все улыбаюсь: где ты была сегодня утром? И…

А л е к с е й. Ну?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Солгала. Я ничего не стал говорить ей, но, Алеша, что со мной было в тот вечер! Ко мне приклеилась эта подлая улыбка, – ведь она была не без хитрости, Алеша! – и ничем не могу стереть ее! Лежу на диване и плачу, а сам у… у… улыбаюсь. (Отходит в угол, некоторое время стоит лицом к стене).

А л е к с е й. Горя!

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч (не оборачиваясь). Если бы… сегодня… ты не вырвал у меня револьвера… Молчи, молчи! Я сейчас.

А л е к с е й. Горя! Я позвоню Коромыслову, пусть приедет.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Павлу? Позвони. Павлу позвони. Сегодня она тоже лгала в начале разговора… да и в конце тоже. Позвони Павлу, да еще… Нет, ничего, позвони и скажи, что очень нужно, необходимо.

А л е к с е й. Я быстро. Только дома ли он? Ну, ну, Горя, я сейчас.

Уходит в кабинет. Георгий Дмитриевич один. Медленно бродит по комнате, лицо его выражает открытое горе. Входит Вера Игнатьевна.

В е р а И г н а т ь е в н а. Горюшка, пойди поцелуй детей. Катечка тебя зовет, плачет…

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. А она?

В е р а И г н а т ь е в н а. Она уехала, Горюшка, она вперед поехала с Сашей. Дети с бонной поедут.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Уехала?

В е р а И г н а т ь е в н а. Да, к Дементьевым. Пойди, Горюшка, детки тебя ждут.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Нет, не хочу.

В е р а И г н а т ь е в н а. Катюшка плачет.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Нет. Пусть едут.

В е р а И г н а т ь е в н а. Благослови их, Горюшка, нехорошо им будет.

Георгий Дмитриевич, плача, становится на колени перед матерью и прячет голову у нее на коленях.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Мама, мамочка, милая моя мамочка, как же я буду жить! Как же я буду жить, я убью себя, мамочка!

В е р а И г н а т ь е в н а (плачет и гладит его волосы). Сыночек ты мой, Горюшка, сыночек ты мой, не надо, голубчик, я с тобой, Горюшка…

В дверях показывается Алексей, но мать предостерегающе машет ему рукой, и он скрывается.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Мне страшно, я убью себя, мамочка.

В е р а И г н а т ь е в н а. Зачем же, Горюшка, не надо, сыночек. Ты у меня милый, сыночек, тобою родина гордится, ты у меня славный, славный. Только бесчестные себя убивают, кто честь потерял, а ты ни в чем не виноват…

Показывается в дверях бонна, но Вера Игнатьевна сердито машет ей рукой, и бонна скрывается.

Ты у меня хороший, тебя все любят, за тебя Бог заступник: не дал тебе человека убить… Постой, Горюшка, надо деток проводить…

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч (встает). Поцелуйте их, мама, я не могу.

В е р а И г н а т ь е в н а. Ну ничего, другой раз поцелуешь. Они тепло одеты, доедут. (Зовет.) Алеша! Алеша!

Фомин входит.

Ох, Господи, это еще кто? Ах, это вы, молодой человек, а я думала, что вы уж ушли.

Ф о м и н. Я не знаю. Мне послышалось, но я могу…

В е р а И г н а т ь е в н а. Ничего, ничего, голубчик, какие теперь извинения. Алеша! Алеша!

Алексей входит, говорит притворно-веселым голосом.

А л е к с е й. Сейчас приедет.

В е р а И г н а т ь е в н а (с порога). Кто приедет?

А л е к с е й. Павел Алексеич. Я ему звонил, он только что вернулся откуда-то. Удивительный человек, когда услыхал, что нужно не спать ночь, выразил крайнюю радость! Вот человек, Фомин, который ненавидит сон!

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Ты ему сказал?

А л е к с е й. Да, немного. Да ну, Фомин, приободритесь, какого черта! Папиросу хочешь, Горя?

Георгий Дмитриевич молча берет папиросу.

Ф о м и н. В сущности, я могу не спать сколько угодно, одну ночь или две – мне все равно. Но вы понимаете, что мое положение… Мне просто неловко.