Тень. Голый король (сборник) - Евгений Шварц

Он всегда считал себя русским писателем, выше этой национальности ничего не знал, ему было решительно все равно, что там написано в паспорте.

И до 1928 года при всяком удобном случае дружеского подпития Евгений Львович с гордым видом «из широких штанин» вынимал паспорт и всем предлагал:

«Читайте! Завидуйте! Я, сын еврея и русской, тем не менее – армянин Советского Союза!»

А в 1928 году первая семейная лодка Шварца разбилась о быт, а также о разность характеров. Чехов, любимый писатель Шварца, сказал о подобных вариантах семейной жизни:

«Двое встретились,полюбили друг друга,поженилисьи были несчастливы».

Так что, когда в стране приняли решение выдать своим гражданам новые паспорта, Евгений Львович понял, что наступило самое подходящее время в графе «национальность» восстановить историческую справедливость, и на вопрос, кто, дескать, вы такой, ответил, что он – «иудей». А девушка-паспортистка услышала другое, и вскоре Шварц обнаружил, что если верить паспорту, он по национальности – «индей».

Ну, как было после этого не стать сказочником?!

Ближайший друг поэт Николай Олейников оценил эту ситуацию в таких стихах:

Я красив, я брезглив, я нахаленМного есть во мне разных идей.Не имею я в мыслях подпалин,Как имеет их этот «индей».

Но это все впереди, а пока вернемся на мгновение в Казань.

Потому что именно в Казани, чтобы жениться на чистокровной русской дворянке, госпоже Шелковой, неистовый и грозный Лев Борисович, преодолев сопротивление темной, ортодоксальной екатеринодарской родни, отрекся от иудаизма и крестился. Правда, и в качестве православного, по заведенной в те годы моде, верил со всей силой своего еврейского темперамента только в нового бога – Карла Маркса.

«В красном углу родительской комнаты висел литографский портрет грозного бородатого человека.

– Кто это? – спросил я отца.

– Святой Карл – ответил отец». (Е. Шварц. Дневники.)

Говорили, что и на занятия любовью он склонил молоденькую Машу, приехавшую в казанский университет из далекой Рязани, читая ей вслух с каким-то особым выражением «Капитал» своего любимого Карла. Девушка будто бы разомлела под его выразительное чтение, и сама даже и не заметила, как стала матерью великого сказочника.

«Вот, значит, какая муза, и какой „Капитал“ склонились над колыбелькой нашего друга Жени Шварца! – шутили друзья. – Что же вы хотите от несчастного малого? Тут не то что сказки для детей и взрослых будешь сочинять, тут и горькую запьешь с самим Горьким!»

Семейная жизнь родителей писателя складывалась не просто.

«Рязань и Екатеринодар (ныне Краснодар), – вспоминал Шварц – мамина родня и папина родня, они и думали, и говорили, и чувствовали по-разному.

И даже сны видели разные, как же они могли договориться?…

Отец был сильный и простой. Участвовал в любительских спектаклях. Играл на скрипке. Пел. И расхаживал по дому в римской тоге. Рослый, стройный, красивый человек, он нравился женщинам и любил бывать на людях.

Мать была много талантливей и по-русски сложная и замкнутая…

Думаю, что отец смотрел на удачи свои, принимал счастье, если оно ему доставалось, встречал любой свой успех, как охотник – добычу.

А мама – как дар некоей непостижимой силы, которая сегодня дарит, а завтра может и отнять…

Шварцы были определенны и мужественны и просты – и я любовался ими и завидовал.

Нет, не завидовал – горевал, что я чужой среди них…».

И снова уже в другом месте своих знаменитых «Дневников»:

«Отец был резким, вспыльчивым человеком, в отличие от ласковой и нежной матери».

При такой разности характеров родители Шварца давно бы разошлись, но как написал в своем стихотворении, адресованном вроде бы совсем другим людям, спустя много лет Евгений Шварц:

В доме «восемь» на СеннойЖили-были муж с женой.Им пришлось беднягам худо,Но спасло от смерти чудо:Научила их беда, разбудила навсегда,Вразумило состраданье;И на этом – до свиданья!

Город Майкоп в старости писателю вспоминался как некая Венеция. Майкопу, как и Венеции, все время угрожала опасность утопнуть. Но не в пучине морской, как Венеции, а в обычной сухопутной грязи.

Уже в детстве, утверждает легенда, маленький Женя умел видеть жизнь как череду забавных или грустных историй.

Согласно многим источникам, характер у мальчика был сложный. В нем странным образом как-то сочетались открытость и ранимость, скрытность и болезненная обидчивость.

В три года научился читать, еще раньше – мечтать, чуть позже решил стать «романистом», и, обладая развитым воображением, выдумывал различные истории, иногда пугая самого себя до полусмерти.

Однажды, мама спросила пятилетнего Женю, кем он станет, когда вырастет?

«Я от застенчивости лег на ковер, повалялся у маминых ног и ответил полушепотом: „Романистом“.

В смятении своем я забыл, что существует более простое слово – «писатель».

Но я не сомневался, что буду писателем…

В семь лет мне выписали еженедельный журнал «Светлячок», издаваемый неким Федоровым-Давыдовым.

Он меня не слишком обрадовал.

Был он тоненький.

От номера до номера проходило невыносимо много времени. Неделя в те времена казалась мне бесконечной.

А кроме всего я жил сложно, а журнал был прост».

Конечно, с ребенком, живущим так «сложно», родителям было непросто.

Рассказывают, что были у маленького Жени брючки. Когда он из них вырос, мама, естественно, решила брючки выбросить. Не тут-то было. Будущий писатель возмутился: как же так? Столько лет брючки старались, работали на Женю, бегали вместе с ним на свидания к соседскому петуху, и вот теперь мама их выбрасывает?! Нет, так не по-людски с любимыми вещами не расстаются! И Женя похоронил любимые брючки, а на могиле произнес в качестве прочувствованного слова монолог Отелло над погубленной им, не Женей, а мавром ревнивым, Дездемоной.

Ясно было, что добром подобные истории не кончатся.

Быть беде.

В смысле, быть в семье Шварцев – писателю.

Вот еще один признак нехороший.

Когда родился младший брат Валентин, и мамина любовь естественно переключилась в основном на него, Женя возненавидел братика. Он считал его виновником маминого охлаждения к себе. Из этой ненависти, по мнению многих, и возникло в старшем брате детское желание славы.

Женя мечтал стать знаменитым писателем, таким, как граф Лев Николаевич Толстой, только без его бороды, и значит, еще лучше! Ему это было необходимо, чтобы вернуть себе утраченную, как ему казалось, навсегда, любовь мамы.

Жить без любви к себе Женя не мог. Всю жизнь он будет мучиться своей почти наркотической зависимостью от людей, от равнодушия даже случайных знакомых.

«Х. со мной важен и надменен, и на меня производит ужасающее впечатление, что это может на меня произвести впечатление.

Что мне до него – а вот поди ж ты!» (Е. Шварц. Дневники.)

Своими писательскими амбициями Женя достал своих родителей, и как только мальчик с грехом пополам в 1912 году окончил реальное училище в Майкопе и дорос из Жени до Евгения, они отослали его в Москву на юридический факультет Университета изучать перспективную, как им казалось, профессию юриста. Два года Шварц честно пытался одолеть юридическую науку, но через два года, так и не сдав экзамен по специальности «римское право», вернулся домой. Перед приездом он отправил родителям знаменитую телеграмму: «Римское право умирает, но не сдается!»

Так Шварц пополнил список сказочников – неудавшихся юристов: Шарль Перро, братья Гримм и Эрнст Теодор Амадей Гофман.

В 1917 году Шварц переезжает в Ростов-на-Дону, там его застает революция, а вслед за ней – гражданская война, которая именно в этих краях как раз и начиналась.

Начинал свой путь в искусстве Шварц – актером. Он приехал из Москвы, вот собственно на что ушли два года учебы в Московском университете, ярким, темпераментным, как сейчас сказали бы, шоуменом, способным держать внимание любой публики каким угодно текстом, а иногда и вовсе без оного. Была у него коронная сценка-импровизация «Заседание суда». Да, это было настоящее, как и положено, заседание суда, с монологами адвоката, прокурора, свидетелей защиты и обвинения, все как у людей.

Только все участники судебного заседания были не люди, а собаки. Евгений Львович выходил на сцену кабаре и лаял за своих персонажей. Но лаял строго по системе Станиславского. Вживаясь в каждого персонажа. Поэтому за грозного прокурора – лаял так, а за мудрого судью – иначе. Успех этого номера был грандиозный, и его тут же потащили в ростовскую «Театральную мастерскую».

«Высокий, статный красавец-блондин, светлоглазый поэт-импровизатор, декламатор и актер, он был совершенно неотразим в глазах женского общества, – вспоминал современник. – И даже отсутствие двух передних зубов и уже тогда заметное дрожание рук не мешало его успеху в обществе ростовской богемы».