Когда бог был кроликом - Сара Уинман

Я смотрела на его руки, такие же сухие и старые, как страницы, которые он переворачивал, а сам он глядел не на меня, а вверх, как будто адресовался прямо к небесам. Я молчала, потому что мысли, в которых так трудно было разобраться, словно сковали мой язык. Зато начали чесаться спрятавшиеся за кромкой носков маленькие псориазные бляшки, и скоро мне пришлось их почесать, сначала потихоньку, подушечками пальцев, а потом все быстрее и ожесточеннее. Магия, воцарившаяся в комнате, от этого, конечно, рассеялась.

Мистер Голан посмотрел на меня немного растерянно:

– На чем я остановился?

Я на минуту задумалась и тихо подсказала:

– На страдании.

– Вы что, не понимаете? – объясняла я в тот же вечер гостям своих родителей, толпящимся вокруг горелки с фондю.

Они замолкли, и в комнате слышалось только деликатное побулькивание духовитой смеси «грюйера» и «эмментальского» в кастрюльке.

– Тому, кто знает, зачем жить, все равно как жить, – торжественно объявила я и важно добавила: – Это же Ницше.

– А тебе уже пора спать, а не рассуждать о смерти, – сказал мистер Харрис из тридцать седьмого дома. После того как в прошлом году от него ушла жена («к другой женщине», шептались у нас), он все время был в дурном настроении.

– Я хочу стать евреем, – объявила я, и мистер Харрис окунул кусок хлеба в кипящий сыр.

– Поговорим об этом утром, – предложил отец, доливая вина в бокалы.

Мать прилегла на кровать рядом со мной. Запах ее духов щекотал мне кожу, а слова пахли дюбонне и лимонадом.

– Ты же говорила, что когда я вырасту, то смогу стать кем захочу, – напомнила я.

– Так и есть, – улыбнулась она. – Но знаешь, стать евреем не очень-то просто.

– Знаю, – грустно согласилась я. – Нужен номер на руке.

Она вдруг перестала улыбаться.

Был ясный весенний день, и я наконец решилась спросить. Конечно, я заметила уже давно, потому что дети всегда замечают такие вещи. Мы сидели в саду, он завернул рукава рубашки, и я опять увидела их.

– Что это? – спросила я, указывая на ряд цифр на тонкой, почти прозрачной коже.

– Когда-то это был мой личный номер, – ответил он. – Во время войны. В лагере.

– Каком лагере?

– В таком лагере, вроде тюрьмы.

– Вы что-то плохое сделали?

– Нет-нет.

– Тогда почему вы там были?

– Ах! – Он поднял кверху указательный палец. – Это и есть самый главный вопрос. Почему мы там были? В самом деле, почему?

Я смотрела на него, ожидая ответа, но он молчал, и тогда я еще раз взглянула на номер: шесть цифр, таких ярких и четких, будто они появились вчера.

– Лагерь – это только ужас и страдания, – негромко заговорил мистер Голан. – Такие рассказы не для твоих юных ушек.

– Но я хочу знать. Я хочу знать об ужасе. И о страданиях.

Тогда мистер Голан закрыл глаза и ладонью прикрыл цифры на руке, как будто они были шифром от сейфа, который он очень редко открывал.

– Ну тогда я тебе расскажу, – вздохнул он. – Иди сюда, садись поближе.

Родители в саду вешали скворечник на нижнюю корявую ветку старой яблони. До меня доносился их смех и громкие выкрики: «Выше!», «Нет, теперь ниже!». В другой день и я крутилась бы в саду вместе с ними: погода стояла прекрасная и работа была увлекательной. Но за последнюю пару недель я заметно притихла, погрузилась в себя, и меня больше тянуло к книгам. Я сидела на диване и читала, когда в комнате появился брат. Он неловко помаячил в дверном проеме и показался мне встревоженным; я всегда могла определить это по его молчанию, зыбкому и неуверенному, словно мечтающему быть прерванным.

– Что? – спросила я, опуская книгу.

– Ничего.

Я опять взялась за книгу, но он сразу же сказал:

– Представляешь, они хотят отрезать мне письку. Не всю, только часть. Это называется «обрезание». Поэтому меня вчера возили в больницу.

– Какую часть? – уточнила я.

– Верхнюю.

– А это больно?

– Наверное, больно.

– А зачем они это делают?

– Там кожа слишком тесная.

– А-а. – Я таращилась на него, ничего не понимая.

– Вот послушай, – попытался объяснить он, – помнишь тот синий свитер, который тебе мал?

– Да.

– И когда ты хотела его надеть, помнишь, у тебя голова застряла в вороте?

– Да.

– Так вот, твоя голова как моя писька. И надо срезать кожу, которая как ворот у свитера, и тогда голова освободится.

– А у тебя получится круглый вырез, да? – уточнила я, начиная понимать.

– Ну, вроде того.

Несколько дней он ходил, смешно раскорячившись, чертыхался и непрерывно теребил ширинку, как тот ненормальный, что жил в парке; взрослые запрещали к нему приближаться, но нас, разумеется, тянуло туда как магнитом. На мои вопросы и требования показать результат операции брат реагировал негативно и даже возмущенно. Наконец, дней через десять, когда все у него зажило, я решила добиться своего.

– Тебе самому-то нравится, что получилось? – спросила я как-то вечером, когда мы играли в моей комнате.

– Ну, наверное, нравится, – ответил он, едва сдерживая смех. – Теперь у меня настоящий еврейский пенис.

– Такой же, как у мистера Голана, – кивнула я, откидываясь на подушку, и не сразу почувствовала, какое странное молчание вдруг заполнило комнату.

– Откуда ты знаешь, какой пенис у мистера Голана?

Его лицо как будто покрылось белым восковым налетом. Было слышно, как он тяжело сглотнул. Я села в кровати. Тишина. Только глухой собачий лай с улицы.

Тишина.

– Откуда ты знаешь? – повторил он. – Расскажи мне.

В голове что-то колотилось. Меня затрясло.

– Только никому-никому не говори, – попросила я.

Он вышел из моей комнаты, сгорбившись, словно взвалил на себя груз чересчур тяжелый для его возраста. Но он все-таки нес его и никому не рассказывал, как и обещал. Я так никогда и не узнаю, что произошло тем вечером, после того как брат вышел из моей комнаты; он отказывался говорить об этом. Просто я никогда больше не видела мистера Голана. Во всяком случае, не видела живым.

Немного позже брат разыскал меня под покрывалом, в душном, воняющем страхом и смятением коконе. Я была в ужасе, я чувствовала, что все потеряно, я шептала: «Он был моим другом», и мне казалось, что это не мой голос, потому что я уже стала другой.

– Я найду тебе настоящего друга, – пообещал брат и в темноте прижал меня к себе.

Он был твердым и надежным, как гранит. Мы лежали в темноте, обнявшись, и делали вид, что ничего не изменилось и мир остался таким же, как прежде. Что мы оба все еще дети, что доверие – такая же неотъемлемая и постоянная часть жизни, как время.

* * *

Родители жарили индейку. Мы с братом доели последние шоколадки из праздничного набора, нас уже начинало подташнивать от тянущегося с кухни чересчур густого мясного духа. Гирлянда на рождественской елке подозрительно моргала, и в ней что-то потрескивало, вероятно, из-за плохого контакта (мать предупредила, чтобы мы ни в коем случае не трогали гирлянду мокрыми руками). Гора нераспечатанных подарков под елкой приводила нас в отчаяние: открывать их до ланча родители не разрешили.

– Осталось потерпеть всего часик, – заглянув в комнату, объявил отец.

Он был наряжен эльфом, и его лицо под полями шляпы казалось странно молодым.

Я подумала, что он похож не на эльфа, а на Питера Пена: на вечного мальчика, а вовсе не на злобного маленького духа.

Отец любил маскарады. И относился к ним очень серьезно. Не менее серьезно, чем к своим обязанностям юриста. И каждый год он радовал нас новым сказочным персонажем, который резвился в доме все Рождество. Ощущение было такое, как будто к нам в дом самовольно вселился незваный и нежеланный гость.

– Слышите? – повторил отец. – Остался всего час.

– Тогда мы пойдем на улицу, – недовольно буркнул брат.

Мы скучали. Все остальные обитатели нашей улицы уже распаковали свои подарки и теперь гордо демонстрировали все эти полезные и совсем бесполезные вещи перед соседями. Мы сидели на мокрой каменной ограде и смотрели на них с завистью. Мимо нас трусцой пробежал мистер Харрис в новом спортивном костюме, к сожалению обтягивающем его телеса как раз там, где не следовало бы.

– Это от моей сестры Венди, – похвастался он и, ускоряясь, помчался дальше, к воображаемой линии финиша.

– Он терпеть не может свою сестру Венди, – сообщил мне брат.

Наблюдая за тем, как скрывается за поворотом нелепое оранжево-пурпурное пятно, я подумала, что и она, наверное, не особенно любит мистера Харриса.

Без трех минут два отец громко позвал нас:

– Ланч!

– Ну, пошли, – сказал брат. – «Что ж, ринемся, друзья, в пролом…»

– Куда-куда? – не поняла я, но он уже вел меня к столу, уставленному щедрыми и бескорыстными дарами, о которых позаботились наши родители.

Сначала я увидела коробку, большую картонную коробку от телевизора, из-под которой торчали только ноги брата.