Когда бог был кроликом - Сара Уинман

Из меня вырос любознательный и развитой ребенок, в четыре года я уже умела читать, писать и вести беседы, понятные не каждому восьмилетке. Всем этим я была обязана не исключительным способностям и не акселерации, а только влиянию старшего брата, увлекшегося в то время пьесами Ноэля Кауарда[2] и песнями Кандера и Эбба[3]. В нашей распланированной, упорядоченной жизни брат был ярким и красочным исключением. Каждый день я ждала его возвращения из школы с почти физическим нетерпением. Без него в моем мире не хватало чего-то очень важного. Да, честно говоря, не хватает и до сих пор.

* * *

– БОГ ЛЮБИТ ВСЕХ-ВСЕХ? – СПРОСИЛА Я У МАТЕРИ и потянулась через миску сельдерея за последним печеньем.

Отец отложил свои бумаги и поднял на меня глаза. Он всегда поднимал глаза, если кто-нибудь поминал Бо га. Как будто ждал удара.

– Конечно всех, – ответила мать, и утюг на секунду замер у нее в руке.

– И убийц? – уточнила я.

– Да, и убийц, – кивнула мать, а отец укоризненно поцокал языком.

– И разбойников?

– Да.

– И какашки?

– Какашки – это ведь не живые существа, – совершенно серьезно объяснила мать.

– А если бы были живыми, Бог бы их любил?

– Думаю, любил бы.

Никакой радости этот разговор мне не принес. Выходило, что Бог любил всех, кроме меня. Я слизала последний слой шоколада и полюбовалась на белый холмик пастилы, внутри которого пряталось джемовое сердечко.

– А почему ты спрашиваешь? Что случилось? – поинтересовалась мать.

– Я больше не пойду в воскресную школу, – объявила я.

– Аллилуйя! – воскликнул отец. – Я очень рад.

– Но тебе ведь там нравилось, – удивилась мать.

– Больше не нравится. Мне только нравилось, что там поют.

– Ты можешь петь и здесь, – заверил меня отец, воз вращаясь к своим документам. – Хочешь петь – пой.

– А все-таки почему? – не успокаивалась мать, чувствуя, что я чего-то недоговариваю.

– Нипочему.

– Ты не хочешь мне рассказать? – спросила она и осторожно взяла меня за руку. (Недавно она начала читать американскую книжку о детской психологии. Там утверждалось, что о своих чувствах необходимо говорить. Нам в результате хотелось замолчать навеки).

– Нипочему, – повторила я, почти не разжимая губ.

По-моему, все произошло из-за того, что меня просто не так поняли. Я ведь только предположила, что Иисус Христос родился по ошибке, в результате незапланированной беременности.

– Что значит незапланированной?! – в ярости вскри чал викарий. – Интересно знать, откуда у тебя взя лись такие богохульные мысли, гадкий ты ребенок!

– Не знаю. Я просто подумала.

– Подумала? А может, ты думаешь, что Господь будет любить тех, кто сомневается в Его Божественном замысле? Так вот, тут вы очень ошибаетесь, мисс! В угол!

Его твердый палец указал на место моей ссылки, и я побрела к стулу, стоящему напротив облезлой зеленой стены.

Сидя на нем, я вспоминала о том вечере, когда родители зашли в мою комнату для разговора.

– Мы хотим кое-что с тобой обсудить. То, что тебе внушает твой брат. Будто ты родилась по ошибке.

– А-а, – протянула я.

– Так вот, ты родилась совсем не по ошибке, – сказала мать. – Просто мы не планировали, что ты появишься. В смысле, не ждали.

– Как мистера Харриса? – уточнила я (этот человек нередко появлялся у нас прямо перед обедом, будто чувствовал, когда мы собираемся садиться за стол).

– Примерно, – кивнул отец.

– Как Иисус? – продолжала допытываться я.

– Вот именно, – неосторожно подтвердила мать. – Именно как Иисус. Когда ты родилась, это было чудо, самое прекрасное чудо на свете.

Отец сложил документы в потрепанный портфель и сел рядом со мной.

– Тебе совсем не обязательно ходить в воскресную школу или в церковь, чтобы Бог тебя любил, – сказал он. – И чтобы все остальные тебя любили. Ты ведь это и сама знаешь, да?

– Да, – кивнула я, но ничуточки ему не поверила.

– Ты все сама поймешь, когда вырастешь, – добавил отец.

Я не собиралась ждать так долго. Я уже решила, что если этот Бог не может любить меня, придется найти себе другого, который сможет.

* * *

– Новая война нам не помешала бы, – сказал мистер Абрахам, наш новый сосед. – Мужчинам нужна война.

– Мужчинам нужней мозги, – подмигнула мне его сестра Эсфирь и нечаянно втянула пылесосом валявшийся на полу шнурок, отчего вскоре сломался ремень вентилятора и в комнате запахло паленой резиной.

Мне нравился запах паленой резины и нравился мистер Голан. А больше всего мне нравилось то, что в столь преклонном возрасте он живет не с женой, а с сестрой: я надеялась, что когда-нибудь, в очень далеком будущем, мой брат последует его примеру.

Мистер Голан и его сестра переехали на нашу улицу в сентябре, а к декабрю на всех подоконниках в их доме горели свечи, оповещая соседей о символе веры новых жильцов. Перевесившись через забор, мы с братом наблюдали, как теплым и хмурым воскресным утром к соседнему дому подкатил голубой фургон и мужчины с сигаретами в зубах и газетами, торчащими из задних карманов, начали не особенно аккуратно перетаскивать в дом коробки и мебель.

– В этом кресле наверняка кто-то умер, – сказал брат, когда кресло проносили мимо нас.

– Ты откуда знаешь?

– Знаю, и все. – Он многозначительно постучал по носу, будто намекая на некое шестое чувство, хотя мне было уже очень хорошо известно, что и на имеющиеся у него пять полагаться не стоит.

Чуть позже к дому подкатил черный «зефир», криво припарковался на тротуаре, и из него выбрался человек, старше которого я еще никого не видела. У него были абсолютно белые волосы, а бежевый вельветовый пиджак болтался на плечах, как вторая, чересчур просторная кожа. Он внимательно огляделся вокруг и двинулся к соседнему дому, а проходя мимо нас, остановился и сказал:

– Доброе утро.

У него был странный акцент – венгерский, как выяснилось позже.

– Ну вы и старый! – восхитилась я, хоть и собиралась просто вежливо поздороваться.

– Старый, как время, – засмеялся он. – Как тебя зовут?

Я ответила, и он протянул мне руку, а я крепко ее пожала. Мне исполнилось четыре года девять месяцев и четыре дня. Ему было восемьдесят. Эта разница между нами растаяла мгновенно и незаметно, как тает таблетка аспирина в стакане воды.

Я легко и быстро отказалась от привычного уклада нашей улицы ради нового таинственного мира мистера Голана, его свечей и молитв. Этот мир был полон секретов, и каждый я хранила нежно и бережно, будто найденное в гнезде хрупкое птичье яйцо. Сосед рассказывал мне, что в субботу нельзя пользоваться ничем, кроме телевизора, а когда он возвращался из синагоги, мы ели удивительные блюда, которых я никогда не пробовала раньше: мацу, и печеночный паштет, и форшмак, и фаршированную рыбу – мистер Голан говорил, что они напоминают ему о родной стороне.

– Ах, Криклвуд, – вздыхал он и вытирал слезу в уголке старческого голубого глаза, и только гораздо позже отец, как-то вечером присев на край моей кровати, объяснил, что Криклвуд не граничит ни с Иорданией, ни с Сирией и уж точно не имеет собственной армии.

– Я еврей, – говорил мистер Голан, – но прежде всего я человек.

Я кивала, как будто все понимала. Неделю за неделей я внимала его молитвам и думала, что Бог не может не прислушаться к звукам таким прекрасным, как «Шма Исраэль», а иногда мистер Голан брал в руки скрипку, и тогда слова превращались в ноты и устремлялись прямо к сердцу Творца.

– Слышишь, как она рыдает? – спрашивал он, скользя смычком по струнам.

– Да, слышу, слышу.

Я могла часами слушать эту самую грустную на свете музыку, а когда возвращалась домой, не хотела ни есть, ни разговаривать и мои щеки покрывала тяжелая, недетская бледность. Мать присаживалась ко мне на кровать, щупала прохладной рукой лоб и тревожно спрашивала:

– В чем дело? Ты заболела?

Но что мог объяснить ей ребенок, который впервые в жизни научился чувствовать чужую боль?

– Может, ей не стоит проводить столько времени со стариком Абрахамом? – говорил отец, думая, что я не слышу. – Ей нужны друзья ее возраста.

Но у меня не было друзей моего возраста. И мне был нужен мистер Голан.

– Главное, что нам надо найти, – это смысл в жизни, – сказал мистер Голан, поглядел на маленькие разноцветные таблетки в своей ладони, разом проглотил их и засмеялся.

– Понятно, – кивнула я и тоже засмеялась, хотя уже чувствовала сжимающую желудок боль, которую много позже мой психолог назовет нервной.

Мистер Голан открыл книгу и продолжил:

– Если нет смысла, зачем все остальное? Только он дает нам силы с достоинством переносить страдания и продолжать жить. Его надо понимать не головой, но сердцем. Мы должны сознавать цель наших страданий.

Я смотрела на его руки, такие же сухие и старые, как страницы, которые он переворачивал, а сам он глядел не на меня, а вверх, как будто адресовался прямо к небесам. Я молчала, потому что мысли, в которых так трудно было разобраться, словно сковали мой язык. Зато начали чесаться спрятавшиеся за кромкой носков маленькие псориазные бляшки, и скоро мне пришлось их почесать, сначала потихоньку, подушечками пальцев, а потом все быстрее и ожесточеннее. Магия, воцарившаяся в комнате, от этого, конечно, рассеялась.