Юноша с ландышем (сборник) - Стася Холод

Хотя эсквайр и не намеревался посвящать мистера Притчетта в злодейство Фрэнсиса, тот неожиданно проявил удивительную сообразительность и догадливость. Взывая к его совести, учитель воскликнул:

– Не могу поверить, мистер Джанипер, что вам настолько жалко горсти марципана!

– Мне его жалко, – эсквайр с сердцем показал ладонью на Фрэнсиса, – неужели вы этого не понимаете?

Мистер Рудфилд между тем пребывал в блаженном неведении. Он вернулся с собрания, сделал запись в расходную книгу, просмотрел корреспонденцию, попил чаю, а сон все не шел. Директор вспоминал свой утренний разговор с викарием и размышлял, чего купить перво-наперво: учебники, новые клюшки для гольфа или глобус звездного неба, как вдруг в коридоре послышались шаги и пререкания. Дверь распахнулась, и мистер Рудфилд увидел своего доброго соседа-эсквайра, из-за спины которого выглядывала гномастая физиономия учителя.

– Мистер Джанипер – в такой поздний час! Что случилось? – испугался директор.

Тут взгляд его упал на Фрэнсиса, и он спросил удивленно:

– А ты здесь откуда?

– Из моей кладовки, сэр, – невозмутимо сообщил эсквайр. – Примите к сведению – второму мальчишке удалось улизнуть.

Будучи отцом многочисленного семейства, мистер Джанипер воздержался от более резких высказываний и поспешил удалиться. У директора же был такой вид, будто ему в спину вонзили нож. Он растерянно смотрел на сына, пытаясь осознать смысл услышанного.

– Кто подбил тебя на?.. – слово «воровство» застряло в горле шершавой абрикосовой косточкой.

Фрэнсис вздрогнул – коленки подкосились, будто под них впились булавки. С трудом преодолевая страх, он тихо промолвил:

– Никто, сэр. Я сам…

Казалось, с его губ вот-вот сорвется что-то еще, но этого не случилось. Мистер Рудфилд молчал. Молоточки невидимой музыкальной шкатулки по-инквизиторски беспощадно выстукивали слова, произнесенные им сегодня перед жителями всего Эрмингтона: «…юноши набожные, порядочные, честные, они воспитаны в духе послушания и почтения к старшим, а хорошее воспитание всегда приносит добрые плоды». Найк Грейп оказался прав, и даже едкая слеза раскаяния, проложившая путь по расцарапанной щеке Фрэнсиса, не повлияла на исход событий.

III

– Вот вам и тихоня! Вот вам и размазня!

– Кто бы мог подумать, что Фрэнсис способен на такое!

Закрыть собой товарища считалось в Бентинк-хаузе высшей доблестью. Кевин Адамс, смертельно уставший и насквозь промокший, прибежал в приют только под утро. Он всю ночь слонялся вокруг дома эсквайра, кляня свое малодушие, но идти в одиночку через буковую рощу не осмелился. Он видел, как мистер Джанипер, понуро опустив голову, отвел на конюшню лошадь, а потом несколько раз принимался курить – его рубашка с высоким накрахмаленным воротничком долго белела в узком окне. От потусторонних криков козодоя у Кевина замирало сердце, – казалось, что рассвет вообще не наступит и всегда теперь будет темно и жутко. Он честно поведал друзьям, как достойно вел себя Рудфилд, не утаив и своего трусливого бегства, ребята же сообщили ему, что Фрэнсис взял всю вину на себя.

– А попало ему здорово, – вздохнул Стив, с уважением оглядываясь на героя, который после трудной ночи спал мертвым сном, широко раскинувшись поверх одеяла.

Про таких, как Фрэнсис, говорят: «Проснулся знаменитым», но восхищение одноклассников почему-то не принесло ему ожидаемой радости. Из уст в уста передавался захватывающий рассказ о том, как Фрэнсис дважды спас Кевина Адамса: сначала – от эсквайра, потом – от директорского гнева. На деле же мистер Рудфилд не нуждался в откровениях сына и легко мог бы сам вычислить его сообщника, поскольку вся одежда Кевина была забрызгана грязью, а к ботинкам прилипли комья глины, и их не вдруг удалось отчистить, но директор вопиющих улик не заметил или не пожелал замечать. Кто их только поймет, этих взрослых? Фрэнсиса же на две недели лишили прогулок, и никакие ходатайства мистера Притчетта не помогли. Кевин Адамс теперь заискивал перед ним, был благодарен и тронут его великодушием, но не настолько, чтобы добровольно разделить с ним суровое заточение, сносить которое было бы еще тяжелее, если бы не библиотека. Фрэнсис доставал с верхней полки толстую книгу в сафьяновом переплете, и под завораживающий шелест ее пожелтевших, переложенных пергаментом страниц ему удавалось порой забыть хотя бы на полчаса, что другие мальчишки сейчас строят из веток шалаш или плещутся в пруду, заросшем кувшинками. Филипп Бентинк пристально смотрел на него с портрета и, посвящая в свою тайну, показывал ему беззащитно-хрупкий цветок ландыша. А когда истек срок наказания, и Фрэнсис, как из пращи вылетев в сад, принялся с азартом наверстывать упущенное, мистер Рудфилд по-прежнему старался не покидать без особой надобности приют и даже от церковных служб уклонялся, ссылаясь на непонятную болезнь. Наконец викарий решил сам его навестить. Они долго беседовали о чем-то, и, прощаясь, мистер Лейтон взял с директора обещание приехать к нему на чашечку кофе.

– Заодно разыграем шахматную партию, – сказал он дружелюбно.

Директор принял приглашение, но от какой-либо благотворительной помощи со стороны прихода наотрез отказался. Тетушка Хоккинс утверждает, что попечительский совет стал выделять Бентинк-хаузу гораздо больше денежных средств.

Джинни и мисс Торнтон

I

С вечера Джинни до одури напрыгалась через мяч, безжалостно молотя им об стену приютской прачечной, наелась крупяного супа и уснула как убитая, а на другой день, после утренней гимнастики и завтрака, ее отправили в комнату кастелянши переодеваться, – только тут она поверила, что навсегда покидает Черити-хауз. Джинни и так задержалась дольше положенного срока. Ее подруги уехали сразу после выдачи аттестатов: Лаура – во Францию, к замужней кузине, а судьбой Энн изъявила желание заняться богатая родственница. Будущее других девочек представляло собой печаль и заботу начальницы приюта, прозванной за редкие душевные качества Коброй. Несмотря на свою мрачную репутацию, мисс Коббетт была справедлива и беспристрастна. Отправляя воспитанниц «в вольное плаванье», она всецело полагалась на провидение, а потому устраивала их в алфавитном порядке. Так, воображала Нора Аткинс получила место гувернантки в доме эсквайра, милашку Сьюзен Бакстер взяли компаньонкой к пожилой парализованной леди, застенчивой тихоне Оливии Готсол суждено было учительствовать в бедном пьющем приходе, затерянном среди малярийных болот Хандред-оф-ху, потом еще поступила пара запросов из Шотландии, а Джинни, словно заколдованная, осталась не у дел, – напрасно начальница ругалась с почтальоном, обвиняя его в утере писем. Джинни совсем не унывала. Она надеялась, что ей выпадет лучший фант, и думала себе: «Уж если нянчить оболтусов, то во дворце индийского раджи или на далеких островах, где закатное солнце золотит верхушки финиковых пальм, – не век же в Англии сидеть!» Правда, мисс Коббетт часто грозилась, что в рекомендательном письме без обиняков расскажет о лазаньях Джинни по деревьям, катаниях на портьере, которая однажды сорвалась вместе с гардиной, чудом не сгубив озорницу, и других проделках, дабы не вводить почтенных господ в заблуждение относительно ее нрава. Джинни верила: начальница вполне на это способна. У них были давние счеты. На случай неповиновения в приюте имелся Крысиный чулан, слывший местом гиблым и пропащим, и все девочки ужасно боялись туда попасть. Будучи его завсегдатаем, Джинни знала, что никаких крыс там нет, зато в корзине со старым тряпьем регулярно котится всеобщая любимица – пушистая кошка Боудикка. Тем не менее, когда ее туда вели, она вопила, не жалея глотки, упиралась, садилась на пол и потом, раздираемая негодованием, яростно пинала дверь. «Злюка, злюка!» – доносилось из чулана, а кому понравится такая нелестная правда?

Джинни пробыла в приюте все лето, наслаждаясь положением единственной выпускницы. Младшие обожали теперь только ее, наперебой предлагали услуги по стирке чулок и чистке ботинок, из-за нее ссорились и дрались. Особенно свирепствовала Рокси, напористая девчонка с торчащими, как у кролика, передними зубами. Она присвоила себе Джинни по принципу «Кто наглый – тот везучий» и решительно отшивала соперниц. Так и зазнаться недолго, но в конце сентября мисс Коббетт получила письмо от патронессы школы Святой Терезы, куда срочно требовалась учительница начальных классов. Конечно, это не Индия, а пригород Лондона, но Джинни все равно обрадовалась. Она давно хотела жить своим умом, а приют с прескучными нравоучениями Кобры и монотонным брюзжанием мисс Абнер надоел ей хуже горькой редьки. Когда выяснилось, что ехать к месту службы Джинни не в чем, воспитательница проявила необычайное великодушие, пожертвовав ей отрез коричневого сукна, который берегла на случай помолвки: а вдруг она кого-нибудь повстречает – чем черт ни шутит. Ткань, много лет пропылившаяся в сундуке, была сильно трачена молью, но кастелянша изловчилась и выкроила-таки платье. На примерку Джинни всякий раз звали в разгар интересной игры, к тому же мисс Абнер была ревнива и придирчива: она очень боялась, что тетушка Пэгги все испортит. Джинни уныло слушала их пререкания и по возможности быстрее старалась убежать во двор, но сегодня все было иначе. К горлу подступил горький комок при виде родного клетчатого платья, одиноко висящего на спинке плетеного кресла. Когда-то оно, как попона, доставало Джинни почти до щиколоток, потом ее ноги стали стремительно расти и платье неоднократно удлинялось. Оно впитало в себя дух подвигов и приключений. В нем Джинни караулила призрака на монастырском кладбище, обследовала заброшенную скотобойню, воевала с бродячим бешеным псом – да всего и не упомнишь. А сколько раз она, исполненная гордой решимости, вступала в нем в Крысиный чулан, сосчитать вообще невозможно. Кастелянша встряхнула его, окинула колючим, словно репейник, взглядом и сказала: «А оно – ничего, еще послужит. Я думаю, Мэдж придется впору. Надо только локти залатать».