Леденящая жажда - Андрей Таманцев

— Подождите, подождите, товарищ! Скажите хотя бы, когда похороны? Когда можно забрать тело?

— Никогда. Гражданин уже похоронен, так что не затрудняйте себя. И приезжать сюда пока не надо…

— Ну хорошо, хоть причину-то смерти вы назвать можете?

— Могу. — Человек на том конце провода, кажется, даже усмехнулся. — Причина госпитализации обоих Уховых — несчастный случай. Подробности? А вы кто, родственник? Ax друг! Ну вот видите, а мы подробности имеем право сообщать только родственникам.

Черт побери! — все-таки сорвался Сергей, — Да что там у вас происходит? Чума, что ли? Чернобыль?

— Без комментариев, — незамедлительно откликнулся тот же бодрый голос. — Будьте здоровы.

— Да что за тайна, черт побери! Какая тайна, когда человек умер! Я на вас жаловаться буду. Кто вы, натопите себя!

— Я-то? — спокойно переспросил бодрый, давая помять, что нисколько не боится. Капитан Печенев, начальник мобильной группы МЧС. Жалуйтесь, если не лень. Не возражаю.

Капитан сказал это так равнодушно, что теперь у Сергея не оставалось сомнений: Трубача действительно больше нет в живых. И по этим складывающимся в одно целое признакам: по безразличию далекого капитана (а ведь он говорил с Москвой!), по самому его присутствию, потому, что военные контролировали нейтральный коммутатор, Сергей окончательно понял, что, судя по всему, в далеком Глазове случилось нечто из ряда вон выходящее. Но нельзя же все так вот просто оставить. Коля погиб, я они даже похоронить его толком не могут!

— Ну, все у вас? — нетерпеливо спросил Печенев.

Сергей успел мимолетно подумать, что капитан, должно быть, вовсе не такой хам, каким он его себе представил, раз до сих пор не бросил трубку и терпеливо ждет, когда собеседник сам окончит разговор.

— Слушай, капитан, этот Ухов — он мой боевой товарищ, мы вместе мод пулями… Неужели ты, как военный военному, не намекнешь мне хотя бы… Я уже один раз хоронил его. А он жив остался… Может, и сейчас, а?

— Ты кто по званию? Тоже капитан? Не важно, что бывший. Ухов твой мертв, а ты, человек армейский, должен понимать: есть такие дела, что кому надо — тот знает, а кому не надо — тому и знать незачем. Согласен?

— Но ты же офицер, Печенев! Так помоги похоронить офицера как положено… Я соберу однополчан, отдадим человеку воинские почести. А ты говоришь — не приезжай! Должны же мы оставаться людьми…

— Все, капитан, пустой у нас начался треп. Сказка про белого бычка. Хватит воду в ступе толочь.

— Да неужели ты хотя бы простую человечность проявить не можешь!

— Давай, дружок, не указывай, что мне делать, чтобы мне не пришлось указывать тебе, куда бы тебе пойти, понял? И вообще — прикажу сейчас засечь твой номер, и будут у тебя ба-а-льшие неприятности.

— Но, капитан…

— Что, не хочешь? Вот и я не хочу. Желаю здравствовать! — И Печенев наконец повесил трубку.

Все это было и непонятно, и ужасно. Можно было бы еще покачать права, попробовать настоять на своем, но черта ли толку в этой борьбе нанайских мальчиков, если Колю, Николая Ухова, их Трубача, которого они один раз уже похоронили, это воскресить все равно не поможет…

Что он скажет ребятам… Как бы то ни было, их уже сегодня надо оповестить — пойти в агентство и все им рассказать.

Сергей постоял, думая о ребятах, живых и мертвых. Вздохнул. Отделил от пучка три свечи — это во здравие. Муха, Артист, Док.

Запалил сразу все три свечи от чьей-то чужой — восковые палочки дружно взялись робкими огоньками. Спаси и сохрани, Господи, победы православным над супротивными даруя. Огради и защити их и от вражьей пули, и от хворобы, и от зла неправедного…

Три других свечи, поминальных, он возжигать не спешил. Слишком болят эти три раны, слишком кровоточат.

Тимоха Каскадер.

Боцман.

Теперь вот еще Трубач…

Эх, Коля, Коля, как же ты так! Перед глазами встала

Чечня, ущелье Ак-Су, где они, тогда еще все семеро, хлестались со сбродом полевого командира Исы Мадуева… Тогда Коля со своим любимым кольтом-«коммандером» сорок четвертого калибра, из-за которого его прозвали Грязным Гарри, как Клинта Иствуда, спас им всем жизнь.

Дело прошлое, но их тогда подставили свои же… И вот когда на них обрушилась злобная, ревущая двигателями и плюющаяся трассирующими очередями вертушка, Коля, который на лету мог у осы жало отстрелить, так удачно выпустил из своего «коммандера» три пули подряд, что вертухе пришлось, несолоно хлебавши, дымя и кашляя, позорно удаляться за горный перевал…

А чего стоит эта картина — как Коля стоит и играет на своем волшебном саксе в подземном переходе на Тверской! Как забыть это рыдание Голубого блюза, переворачивающее душу. Они тогда еще поспорили: что у Коли лучше получается — лупить по мишени из «калаша» или его могучего кольта либо играть на этой его серебряной загогулине, за любовь к которой его, собственно, и прозвали Трубачом…

Он стоял у стены между двумя длинными столами-прилавками, на одном из которых были книги, а на другом разные «Пентхаусы» и «Плейбои»: громоздкий, как шкаф, с крупной, рано начавшей лысеть головой; стоял согнувшись над своим саксофоном — будто свечечку защищал телом от ветра. Прикрыв глаза и отбивая такт ногой в кроссовке сорок шестого размера, он играл попурри из старых блюзовых мелодий, уходя в импровизации, а затем снова возвращаясь к основной, гершвиновской теме. Похоже, ему было все равно, есть у него слушатели или нет, платят они или не платят, он даже не видел их. Он играл для себя.

На последних тактах Коля поднялся на такую высоту, что, казалось, не хватит ему ни дыхания, ни самого сердца. И все же серебряный звук саксофона уходил все выше и выше — так сверхзвуковой истребитель вонзается в чистое, голубое небо, оставляя за собой белый инверсионный след. А потом где-то там, в стратосфере, уже совсем во владениях Бога, исчезает и сам самолет, и его истончившийся в кисею след…

Возвращаясь на землю, Коля выпустил мундштук инструмента из губ — и только тогда обнаружил присутствие боевых друзей. А обнаружив, положил саксофон и облапил своими ручищами их всех. А заодно — случайно, наверное, — и симпатичную продавщицу «Плейбоев».

Только у него, у Коли, могло так получиться… Да, тогда еще они были все…

Это, кстати, случилось в тот самый день, когда генерал, нет, тогда еще полковник Нифонтов впервые предложил им, кадровым офицерам, выброшенным из армии, использоватъ их профессиональные навыки, работая на Управление по планированию специальных мероприятий…

А кстати, вдруг подумал Сергей, почему им не обратиться в управление — ну чтобы узнать, что случилось с Николаем, и добиться, чтобы выдали его тело для достойного боевого офицера погребения. Почему нет? Не все же им пахать на управление, пусть и управление на них поработает!

А что, это мысль. Уж Нифонтов-то, пожалуй, должен знать, что там, в этом Глазове, случилось… Да и вообще, не откажется же он помочь своим… скорее всего, не должен… Итак, решено. Эго надо сделать сегодня же, подумал Сергей, возжигая поминальные свечи.

«Эх, Коля, Коля», — снова вздохнул он, ставя пустившие восковой дымок свечи под старинной, дионисиевской школы, иконой Николая Угодника. Три свечи, бросающие трепещущий свет на суровый лик праведника и архиепископа Мирликийского.

Два огонька, потрескивая, разгорались все сильнее. Третий же, вспыхнув, вдруг замигал, замигал и растерянно погас с благовонным воздыханием. Сергей протянул руку, чтобы вынуть свечу и зажечь ее вновь, как вдруг откуда-то сбоку, из призрачной полутьмы храма, до него донесся скрипучий старушечий голос:

— А ить это не просто так, сынок. Горе у тебя, да? За упокой ставишь?

Пастух обернулся. Маленькая старушка, изборожденное морщинами, доброе лицо, почти скрытое под серым пуховым платком. Только два живых, острых глаза доброжелательно и сочувственно глядят на Сергея. Он кивнул, машинально пытаясь снова возжечь строптивую свечку.

— Послушай старую дуру, не спеши хоронить человека, раз свеча не горит. Примета такая есть…

— Что? — недоуменно переспросил Сергей.

— Что слышал, — слегка даже сердито ответствовала старушка и, выпростав из-под своих ветхих одежонок костистую лапку, решительно взяла у него негоряшую свечу и, не обращая больше на него внимания, пошла с ней к алтарю, туда, где в окружении трех блистающих надраенной латунью паникадил притягивала взгляд большая настенная икона, на которой древний художник изобразил по старинному канону восхождение Христа на Голгофу.

— Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, — забормотала старушка, — помилуй нас и прости нам прегрешения вольныя и невольных… На тебя уповаем, Господи…

Сергей напряженно вслушивался в слова ее молитвы, и вдруг… Он не поверил собственным глазам. Прямо в руке у старушки, без всякого внешнего воздействия, затеплился, засверкал искорками, а потом загорелся в полную силу живой, теплый огонек свечи, которую он собрался ставить на помин Колиной души. Вспыхнул, словно подмигнул ему: не торопись, мол, хоронить, мы еще повоюем… И пока давно уже не верящий в чудеса Пастух пытался прийти в себя от изумления, старушка куда-то исчезла.