Капитаны ищут путь - Юрий Владимирович Давыдов

угнетала его. Но было в доме место, где он избавлялся от этого чувства. Он часами просиживал в библиотеке, мысленно беседуя со старинными, верными друзьями: с Вольтером и Гельвецием, с Монтескье и Руссо. Он перебирал книги, с любопытством перечитывая места, некогда отчеркнутые его ногтем. Потом он принялся за разбор новых поступлений; тогда и попался ему труд Аморетти.

Румянцев читал записки Мальдонадо, и глаза его изумленно расширялись. В тот же вечер он отослал книгу Крузенштерну и попросил его, памятуя о прежних беседах, внимательно разобрать удивительное сочинение, а потом приехать к нему и поделиться своими соображениями.

Прошло не меньше недели, прежде чем капитан первого ранга явился к Николаю Петровичу. Крузенштерн принес свернутые в трубочку географические карты и уселся напротив Румянцева. Завязался разговор; постороннему он показался бы странным: говорил один Румянцев, а Крузенштерн писал грифелем на аспидной доске свои ответы и отдавал доску Румянцеву.

Да, он прочитал эту книгу. Он тоже, как и его сиятельство, был поражен. Но после… после все понял. Рукопись подложная, апокрифическая. Конечно, синьор Аморетти — ученый-библиотекарь. Однако он не сведущ в мореходном деле, да и в географии не слишком силен. Аморетти — добросовестный человек; он усердно потрудился и не менее усердно прославляет испанского капитана. Но стоит только бегло проглядеть книгу, чтобы убедиться в его, Крузенштерна, правоте. Взгляните сами.

Вот мальдонадово описание плавания в Гудзоновом заливе. А вот карта. Похоже? Отнюдь нет! Испанский капитан подозрительно лаконичен. Нет ни имени его корабля, ни даты и места отплытия, что непременно указывают все мореходы. Заметьте еще: в марте он — в Гудзоновом заливе, а в апреле… уже в Беринговом проливе. Скорость-то какая! А тут уж сплошное шутовство…

Крузенштерн, улыбаясь, протянул Румянцеву книгу и указал на то место, где Мальдонадо рассказывал о тучных пастбищах и стадах свиней на берегах… Берингова пролива и о том, что в водах его повстречался ему российский корабль водоизмещением восемьсот тонн, с матросами, говорящими… по латыни.

Лихой испанец саму ширину Берингова пролива считает меньше мили. Кук же определяет ее в тридцать девять миль. А миланец-переводчик замечает: с той-де поры, когда плавал Мальдонадо, то бишь с конца шестнадцатого века, пролив… раздвинулся!

Крузенштерн смеялся, эполеты на его плечах тряслись.

И, пожалуй, самое главное доказательство старинной подделки — что сама-то рукопись старинная, сомнений нет, ибо синьор Аморетти, очевидно, дока и провести его в этом нельзя, — главное доказательство то, что такое славное предприятие не могло сокрыться от света.

Румянцев согласился с Иваном Федоровичем и, рассмеявшись, заметил, что бедный Аморетти попал впросак.

Николай Петрович долго беседовал с Крузенштерном. Старые планы вновь занимали Румянцева, и капитан первого ранга почувствовал волнение, какое испытывал в годы подготовки к кругосветному путешествию.

Румянцев был прав: времена решительно переменились к лучшему; война закончилась победоносно!

— Не пора ли вспомнить, — продолжал Николай Петрович, — предсмертный наказ великого Петра? Помните? «Оградя отечество безопасностью от неприятеля, надлежит стараться находить славу государства чрез искусства и науки».

Рмянцев произнес это не запинаясь, как давно заученное и дорогое сердцу. Крузенштерн слушал его, согласно кивая, а в голове его мелькнуло: «Ишь ты, дедовы слова будто «отче наш» знает. Да и то сказать — дед завидный, а слова золотые…» Иван Федорович (как и многие в тогдашнем Петербурге) хорошо знал: отец Николая Петровича, фельдмаршал Румянцев, был не только тезкой, но и побочным сыном Петра Великого, что помимо внешнего сходства, подтверждалось еще энергией и хваткой полководца.

«А внуку-то, — думал Крузенштерн, простившись с Румянцевым и шагая по невской набережной, — внуку другое досталось от великого деда: любовь к географическим, научным покушениям»…

Крузенштерн шел вдоль Невы, улыбался своим мыслям и глядел на реку, что свободно и широко неслась, сверкая на солнце, к Балтийскому морю. Двухмачтовый бриг (его паруса казались особенно чистыми и свежими в этот августовский день с глубокой синевою неба) скользил вниз по Неве. «Вот так и наш скоро пойдет», — подумал капитан первого ранга.

Спустя несколько дней Румянцеву подали записку на двух листах. Он быстро прочел текст, выведенный аккуратной писарской рукой.

«При сем имею честь, — читал Румянцев, — представить Вашему высокопревосходительству смету издержек предполагаемой экспедиции. Не могу скрыть от Вашего высокопревосходительства, что хотя 50 000 рублей за корабль Вам, конечно, покажется много, но весьма сомнительно, чтобы можно купить оный дешевле, ежели будет снаряжен для дальнего вояжа. Жалование полагаю командиру 2000, а лейтенанту 1000 рублей, что составляет не более того, чем пользуются все офицеры на военных кораблях в чужих краях, получая жалованье свое серебром; но не деньги, а слава может служить побуждением участвовать в таком знаменитом вояже…»

Далее был перечень расходов.

Румянцев глянул на итог и прихмурил бровь: получалось более ста тысяч! Он сложил листок и спрятал в ящик бюро. Листок был без подписи. Впрочем, Румянцеву в ней надобности не было. Он знал, что письмо от Крузенштерна. Очевидно, Иван Федорович столь торопился, что забыл после писарской переписки поставить свое имя.

До наших дней сохранился этот листок и значится среди архивных документов, как «записка неустановленного лица».

«ПЕРВЫЙ ПОСЛЕ БОГА»

Он уже бывал в Архангельске. Четыре года назад он ушел из этого старинного города, протянувшегося по берегам могучей и полноводной Северной Двины. Он был мичманом и плавал на корабле «Орел». Он ушел на «Орле» из Белого моря в Кронштадт и следующую кампанию крейсировал уже на транспорте «Фрау Корнелия» в аландских и финских шхерах. Он стал капитаном транспорта и тогда уже по праву мог именоваться «первым после бога», как полушутливо, полусерьезно величали моряки командиров кораблей. Полусерьезно? Да, да. Ведь все, кто вступал на палубу военного корабля, находились в безраздельном подчинении у капитана, и ослушание грозило жесточайшей карой, установленной еще морским уставом Петра Первого. И, пожалуй, первенство богу уступали на этот раз лишь из вежливости.

Весной 1811 года двадцатитрехлетний лейтенант флота Отто Евстафьевич Коцебу вторично оказался в Архангельске.