Отсутствие причин - Светлана Тулина

— Устала?

Стась качнула головой.

Она устала, разумеется, но вопрос подразумевал не это, просто одна из вежливых вариаций на тему «мне уйти?» — а она не хотела, чтобы он уходил.

Забавно.

Действительно, забавно, но она чувствовала себя не совсем уютно в этом огромнейшем номере своей мечты — одна.

Тем более — сегодня.

Она мечтала о чем-то подобном — давно, еще после самой первого выигранного боя. Номер-люкс, сауна с массажистом, шоколадный торт, канистра березового сока, шампанское в номер и блондинистый пухлогубый стюард, готовый, как скаут, всегда и на все. Ох, какой же богатой и свободной она тогда себя ощущала! Карман распирал выигрыш целой десятки, и до любой звезды казалось рукой подать…

Стась присела на мягкую ручку кресла, поболтала ногой, глядя, как мерцают удвоенные отражения свечей в глубине полировки, как медленно тонут искры в гранях тяжелого хрусталя.

Садиться в кресло не хотелось — в его мягкой обволакивающей глубине она бы чувствовала себя еще более неуютно. Да и встать потом будет сложновато. Бэт молодец, конечно, и заминку провел на уровне. Не стал ограничиваться обычными мерами и поставил полную деинтоксикацию, кислоты в мышцах не осталось, спасибо ему. Да только вот и самих этих мышц после сегодняшнего не очень-то…

— Музыка не мешает?

Стась опять качнула головой.

Негромкий музыкальный фон действительно не мешал, больше того — не замечался, словно был неотъемлемой деталью этого номера.

Немного подумав, Стась подцепила еще один сэндвич и ложку салата. Сэндвич, конечно, назывался вовсе не сэндвичем, да и салат носил гордое наименование длинною в три строчки. Но Стась не собиралась ломать голову и язык при запоминании и произнесении точных и правильных титулов всего того, что было сегодня ими съедено под шампанское при свечах в номере-люксе на двести тридцать шестом этаже отеля… хм-м, наверное, все-таки, «Плаза», в городе… хм-м… ладно, проехали.

Бэт снял президентские апартаменты. Весь двести тридцать шестой этаж и половину двести тридцать пятого. С бассейном, зимним садом и огромным электроорганом в одной из комнат. С примыкающим к бассейну тренажерным залом и оружейной с портативным тиром — очевидно, для развлечения президентских телохранителей. Ресторан тоже был собственный. Кажется, в тире существовала возможность стрельбы по живым мишеням. Если возникнет такое желание.

Стась передернуло.

Бэт снял два этажа неслучайно.

На двести тридцать шестой им была поселена Стась, этажом ниже — остальная троица и сам Бэт. Стась не знала, как к подобному распределению помещений отнеслись другие члены ее вроде бы команды. Когда же она сама попыталась возразить — Бэт даже спорить не стал, просто отмахнулся. И Стась окончательно сдалась.

Раз уж он так решительно вознамерился не дать ей ни малейшего шанса наладить нормальные отношения с остальными — спорить бесполезно. Все равно что-нибудь придумает.

Да и прав он, наверное. Глупо прикидываться, что она им ровня. Они вольные, и за ними не гонятся сине-оранжевые ищейки…

Стась отправила в рот еще один сэндвич. Тоже мне — бутерброды, называется! Размером с почтовую марку! Хотя — вкусные, заразы, спору нет.

Ужин при свечах и с шампанским. Между прочим, был даже шоколадно-ореховый торт. Правда, вместо на все готового раскрепощенного блондина, о котором мечталось когда-то — до чрезвычайности вежливый брюнет, застегнутый на все пуговицы до самого горлышка и о скаутских правилах слышавший разве что в далеком безоблачном детстве. Так ведь никто и не обещал, что мечта должна сбываться дословно.

Вежливый.

Бэт сегодня вечером очень вежливый. Очень-очень-очень.

Даже массаж не помог…

И — ни слова упрека.

Что там слова — ни одного косого взгляда за весь вечер. Словно и не случилось ничего. Словно все в полном порядке. Только лицо закаменевшее, и голос повышенной мягкости…

Лучше бы наорал. Лучше бы грубо схватил за плечи, как тогда, на ринге, затряс яростно, легко перекрывая звенящим от бешенства шепотом неистовые вопли трибун. Лучше бы даже ударил.

Тогда можно было бы, по крайней мере, хотя бы обидеться. И не чувствовать себя такой виноватой…

— Ну не могла я, понимаешь?..

Он откликнулся сразу, но опять о другом:

— Попробуй вот это вино, оно местное, привкус необычный, но не плохой, оно слабое, попробуй, советую…

Привкус ей был знаком. Странный такой, сладко-терпкий, холодящий, с легким оттенком шоколада… Где она могла пить такое, она ведь не очень любила вина, особенно — синие?

— Я не смогу объяснить… дело не в том, что я тсенка, мои родители никогда не были слишком религиозны… Просто меня готовили в миротворки, понимаешь? А вот это уже куда серьезней. Блокада — страшная штука… Нас не просто обучают, нас кодируют, понимаешь?.. чтобы нигде и никогда, даже случайно… Ты видел мои уходы? Мы называем это разносом… очень удобно, скорость возрастает в сотни раз, даже от пули можно увернуться. Но есть одна штука. Если ты в разносе — то любой твой удар заведомо смертелен… даже самый слабый… даже просто легкое касание… Мы никогда не контачим в разносе, это забито на уровне рефлексов, понимаешь?..

— Я знаю, что такое разнос, — перебил Бэт спокойно, — Как тебе понравился торт?

И опять в его голосе не было осуждения.

Более того — он ясно и недвусмысленно дал понять, что не желает поддерживать разговор на эту тему. И — никаких претензий. Словно все в полном порядке, словно и не поставила она своей сегодняшней нерешительностью все их предприятие на грань не просто финансового провала, а вообще полного краха…

Хотя кто его знает, может быть, он вовсе ничего сегодня и не потерял — может быть, он еще и заработал на этом, случай-то ведь беспрецедентный! Бэт — мальчик умный, кто его знает, на что именно ставил он. Может быть там, на ринге, он просто испугался, не за ставки свои испугался, а за нее, чисто по-человечески, человек же он, в конце-то концов…

Но если не потерял он сегодня ничего — на что тогда он так злится? Откуда тогда это раздражение? Не внешнее раздражение, показушное и язвительное, которое так часто демонстрирует он окружающим, а глубоко запрятанное на самом дне темных глаз и прорывающееся наружу лишь в почти незаметных подергиваниях острого подбородка, лишних морщинках у губ, слишком резких движениях пальцев. Или таком вот взгляде, словно он ждет от нее чего-то очень важного, ждет, и никак не может дождаться. И внутренне раздражается все больше и больше от бесплодности этого ожидания. Но, человеком будучи вежливым, внешне никак раздражения не проявляет.

И от этого взгляда его, и от вежливо-безличной заботливости смутное намерение как бы невзначай поинтересоваться — а чего же, собственно, он с таким нетерпением ждет? — потихоньку перерастало в довольно-таки острое желание схватить со стола самую большую тарелку и изо всех сил треснуть его по макушке. И бить до тех пор, пока не объяснит он, наконец, чего же ему, скотине, от нее надо?!!

И оттого, что желание это, даже полностью осознавая собственную порочность и неисполнимость, вовсе не собиралось становиться желанием чего-то более правомерного, чувство собственной вины лишь усиливалось.

* * *

Она не проиграла сегодня.

Ей присудили победу.

По очкам.

После второй суперпродленки.

В десятке финального чемпионата Деринга не принято откладывать в третий раз, даже если никто так и не был убит или избит до потери сознания — а чистой победой в финале считалась только такая, когда проигравшего с поля уносили.

Она очень надеялась, что сумеет. Потому и вызвалась спаринговаться именно с Морткопфом — сама вызвалась, благо других желающих не было. Его партнеров всегда разыгрывали через довольно жестокую жеребьевку.

Она все утро листала спортивные архивы, чтобы убедить себя окончательно — без подобного человека мир станет только чище. Он был откровенным садистом и злостным социопатом, он любил убивать и калечить, при этом не делая особых различий между рингом и жизнью вне его, и до сих пор не был надежно заперт в комнате с мягкими стенами только благодаря многочисленной своре персональных и хорошо оплачиваемых адвокатов. Во время затишья между играми его пытались контролировать при помощи усиленных транквилизаторов, но это удавалось не всегда, о чем свидетельствовали несколько так и не доведенных до суда уголовных дел.

Она просмотрела их все. Тщательно и скрупулезно. Особенно долго задерживая на экране фотографии жертв. Вглядываясь. Запоминая. Убеждаясь.

У нее не было ни малейших сомнений в том, что человек этот жить не должен. Это было даже не ее решение — материалов дел хватало, как минимум, на четыре смертных приговора. И это — не считая тех, кого убил и искалечил он вполне легально, в рамках правил того или иного Кубка.