Мальцев Ю. Промежуточная литература - Неизвестно

Не менее смелой прослыла и повесть Федора Абрамова «Вокруг да около». Вся смелость состоит в том, что председатель колхоза решил «ярем барщи­ны» заменить (нет, даже не «оброком легким»), а бар­щиной же, но более умеренной. Целых 30% от ско­шенного ими сена председатель обещает отдать крестья­нам. Подумать только, какая смелость! Подобной же рационализацией барщины восхищается и Можаев в рассказе «В Солдатове у Лозового». Он приходит в умиление оттого, что крестьяне не воруют ими же

самими посеянный хлеб. «Сытый колхозник не унесет зерно в кармане». И чудо это происходит от того, что председатель колхоза внимательно читает газету «Правда» и там ищет ответов на все вопросы. Зарож­дается в уме подозрение: да уж не издеваются ли они над цензурой таким образом? Но нет, все это на пол­ном серьёзе. Слишком скучно, старательно и уныло:

Но даже такая оригинальная мысль — упорядо­чить барщину — оказывается слишком смелой для советской печати. Абрамову приходится оборвать свое повествование в самом интересном месте: в момент, когда приезжает райкомовское начальство в колхоз к реформатору. Якобы модернистский прием — кон­чить многоточием без развязки. Такой же модернист­ский «суспанс» мы находим и в конце романа «Пути- перепутья»: колхозники пишут коллективное письмо в защиту арестованного председателя колхоза, а что дальше — якобы не известно. Но никакой интригую­щей неизвестности тут нет. Советская система дей­ствует с беспощадной неуклонностью раз заведенного механизма. И автору, и всем нам известно, что ждет либерального председателя колхоза, и авторов «кол­лектива», и арестованного. Просто Абрамову не хватило смелости показать нам это, да никто бы емуѵ и не позволил это сделать.

В повести «Вокруг да около» Абрамов затронул и вопрос насильственного прикрепления крестьян к земле. Павел Вороницын запил, осознав, что он — гражданин второго сорта, беспаспортный. Но, дойдя до этой опасной черты, автор пугается и обращает все в шутку. «Да за каким лешаком тебе паспорт-то?.. Куда ты, рожа, поедешь?.. Пьяным еще напьешься, потеряешь. Десять рублей штрафу платить...». Так ставится проблема крепостного права в сегодняшней смелой реалистической литературе.

Этого же самого Вороницына автор заставляет покуситься и на святыню советских выборов. «Если не дашь деньги (заработанные), — говорит он председа­телю, — голосовать не будем». И опять-таки автор сразу же на попятную. Спешит все смазать, свести к шутке. Вопрос о принудительных и фарсовых псевдо­выборах лишь на мгновение вынырнул, чтобы тут же снова кануть во мрак. Проблема подается автором на таком уровне, что становится стыдно за него. И му» жики, и председатель выглядят как дураки или недо­развитые дети. А ведь русский мужик остер. Вспоми­наю такой случай: один дед каждый раз в день выбо­ров скрывался наглухо, и, когда его обнаруживали на следующий день и набрасывались, почему не шел го­лосовать, он разыгрывал удивление: «А зачем? Мне эта власть нравится, не хочу другой!» Тут и придрать­ся не к чему. Такого голыми руками не возьмешь.

Абрамов вообще обладает удивительным свойст­вом заговаривать о самых острых проблемах совет­ского общества, но так, что от проблем ничего не остается, контуры их размываются потоками фальши. Вот, например, сейчас тема концлагерей и массового террора строжайше закрыта для писателей. А Абра­мов ухитряется писать об этом. Но как! Это стоит даже процитировать. «Искать мужа надо, а где? Ни одного письма не было... Большая у нас страна, не пойдешь же от лагеря к лагерю. Пошла... Всю Сибирь насквозь прошла-проехала. Да тайно, чтобы комар носу не подточил, чтобы никто не подумал, зачем от лагеря к лагерю шастаю... (Это по запретным-то зо­нам она шастает? А про статью Член Семьи Врага Народа Абрамов, конечно, и слыхом не слыхивал? — Ю. М.) А как по морю-то, по окияну-то на Колыму попадала, дак это аду такого нет... Да, легче было иголку в зароде сена найти, чем в те поры человека. А я нашла. В первый же день смотрю, вечером колон­ну с работы ведут — он. По буденовке узнала. Все идут одинаковы, все в бушлатах, все в ушанках, а он один — шишак в небо. (Эта вот буденовка особенно замечательна, просто перл! — Ю. М.). А потом неделя проходит, другая проходит — нету. Не видать буде­новки... Думала, думала, открылась сестре из лаза­рета... Так и так, говорю. Узнай — что там с моим мужем Калиной Дунаевым? «С Калиной Дунаевым? — говорит. — Да ведь он, говорит, у нас в лазарете лежит, не сегодня-завтра помрет. Понос, говорит, у него кровавый»... Отваром рисовым надоть было по­ить, рису добыть. Пошла к кладовщику... (В зону?! — Ю. М.) В это время сам начальник в каптерку влетел. Увидел меня не в положенном месте... Ну тут уж я не запиралась. Все рассказала как на духу... И вот чего, бывало, про этих начальников не наслушаешься, чего не наговорят (напраслину на бедненьких! —Ю. М.), а были и меж их люди. До прошлого года, до самой смерти нам письма писал. Он и спас Калину».

И вся эта оперетка подается советскому читателю после «Архипелага ГУЛаг». Вернее, вместо «Архипе­лага»: за «Архипелаг» сажают.

Большая часть этих промежуточных книг — книги о деревне. Что и понятно. Тут проще избежать фаль­ши. Описывай себе восходы и закаты, косьбу или па­хоту, девичью гулянку, нехитрый говор мужиков. Они ведь не ведут разговоров о Сталине и Брежневе (или можно сделать вид, что не ведут), о рыночном хозяй­стве и социализме, о тоталитаризме и плюрализме и т. д. Писатели эти обижаются, когда их называют «деревенщиками», считают это определение сужаю­щим. На мой взгляд, это определение, напротив, льстит им, ибо главные проблемы русской деревни ими не только не раскрыты, но даже не названы по имени. Трагедия русского крестьянства, не имеющая себе подобных во всей новейшей истории, ими бояз­ливо замалчивается. Одичание народа и вырождение русской нации они всеми силами стараются не заме­чать. Представляют все дело так, будто речь идет лишь об отдельных индивидах, оторвавшихся от зем­ли, развращенных городом, таких, как Алька у Абра­мова или дети старухи Анны у Распутина. То, что все русское крестьянство оторвано от земли, отучено от работы, отлучено от веры и обычаев, живет уродливо, бессмысленно, страшно, это можно лишь смутно уло­вить в глубоком подтексте у таких писателей, как Рас­путин и Белов.

По уровню проблем, по охвату жизни промежу­точная литература (за исключением разве что Распу­тина, да изредка Белова и Залыгина) очень похожа на то, что на Западе называют диалектальной литерату­рой. Кстати, и язык, который так старательно вос­производят деревенщики, — это ведь диалект. Читать эти диалоги, пожалуй, занятно. Только когда их не очень много. А то начинаешь уставать ото всех этих челисников, тяпушек, пестерочек, ендов, посыпушек, клепцов, корчаг, кожулин, жомок, ужищ, клевещин, осеков и т. д. Но диалектальная литература в России как-то никогда не прививалась. Очень уж узок угол обзора. Русскому писателю, да и читателю, тут тесно, ему подавай толстовскую ширь.

Наши новые реалисты старательно обходят все, что касается отношения власть-народ. Функционирова­ние коммунистической системы и ее устройство, меха­низм принуждения, обмана и контроля, равного которо­му еще не знала история, — все это вне поля их внима­ния. Как будто всё это вещи маловажные и как будто можно описывать жизнь советских людей, абстраги­руясь от характера того режима, при котором они живут. Ведь даже самая дальняя деревенская глушь сегодня — это не только ухабы на дороге, красивые пейзажи, колоритные старики, пьяные трактористы, бойкие молодухи, но это и непременный лозунг, сла­вящий партию, и доска надуманного «соцсоревнова­ния», и очковтирательное «выполнение плана» и т. д. И в каждом селе есть парторг и штатный стукач. Со­ветская ложь и советский гнет вездесущи, ими пропи­тано все, и от них нигде нет спасения. Нет нейтраль­ной «просто жизни», которую можно бы по старинке неторопливо и любовно описывать. Такое описание в самой сути своей ложно. Это как если бы взяться описывать смертельно больного человека, ограничив­шись лишь рассказом о том, как и что он ест, во что одет и как причесан, ни словом не обмолвившись о его страшных мучениях, то есть о том, что как раз и определяет все его бытие. Наивно говорить о том, что писатели эти якобы просто не хотят вмешивать­ся в политику, а хотят тихо заниматься своим ремес­лом. Сознание любого человека в сегодняшнем мире политизировано, политика стала неотъемлемым ком­понентом бытия, в нашем же идеократическом госу­дарстве политикой пропитаны даже воздух и пища. Игнорировать это — значит заниматься как раз угод­ной властям политикой.

Неестественными и ущербными представляются все эти якобы реалистические повествования, стара­тельно отгораживающиеся от жгучих проблем России. Когда читаешь книги этих промежуточных, невозмож­но избавиться от ощущения, будто вступаешь в узкий туннель, где нет простора, воздуха, обзора, а есть лишь узенькая полоска света, по которой вынужден следовать. Некогда девизом русского писателя было: не могу молчать! Девизом сегодняшних промежуточ­ных стало: должен молчать.