Мальцев Ю. Промежуточная литература - Неизвестно

Но если всякому вдумчивому читателю совершен­но очевидно, что промежуточная литература, при всех ее бесспорных достоинствах, все же гораздо ниже того уровня, которого достигла сегодня мыслящая часть русского общества, и значительно отстает от нее в понимании проблем, то гораздо менее очевиден другой важный аспект этой литературы. При всей их кажу­щейся самостоятельности и при всем их фрондерстве эти писатели — вероятно, помимо воли — именно своей правдивостью, как это ни парадоксально, участ­вуют в сегодняшней культурной политике партии, которая всегда была и остается политикой лжи. Пуб­ликация этих книг свидетельствует вовсе не о либера­лизации режима, а всего лишь об изменении его так­тики, о его большей, чем прежде, изощренности. Здесь мы вступаем в область сюрреального, погружаемся в орвелловский мрак, заглядываем в кафкианские ла­биринты.

Но сначала, чтобы не быть голословным, оста­новлюсь все же на первом аспекте, хотя он и очевиден.

Сами эти писатели считают себя продолжателями реалистических традиций русской классической литера­туры. Точно так же их оценивают и благосклонно настроенные критики. Следовательно, здесь и следует искать верный критерий оценки. Не в творческой ори­гинальности, не в тонкости и изысканности мастер­ства, не в «красоте непостижимой» (по Фету). В самом деле, если мы оглянемся назад, то увидим, что по сравнению с достижениями русской литературы нача­ла века эта нынешняя промежуточная литература представляет собой шаг назад. Во всем, что касается техники письма, культуры выражения, эстетического кругозора и творческой фантазии — явный регресс. Следовательно, остается критерий реализма, то есть правды. Но этого-то испытания промежуточная лите­ратура и не выдерживает. Не выдерживает сопостав­ления копии и оригинала, изображения и реальности. Кстати, большая часть западной критики представля­ется несостоятельной именно потому, что не в силах сделать такого сопоставления. Их двух членов сравне­ния ей не достает одного. Не достает знания нашей жизни, чтобы по-настоящему сопоставить и оценить.

Если я правильно понимаю, в чем суть этой тра­диции русского реализма, то она, конечно же, не в похожести («совсем как в жизни»), а в катарсисе прав­ды, в пафосе истины. Правда здесь становится эсте­тической категорией именно потому, что она обретает совсем особое качество. Мы в сотый раз перечиты­ваем страницы наших великих реалистов прошлого и каждый раз заново поражаемся, как открытию, этой правде, которая здесь есть не что иное, как высший духовный подвиг писателя, который в предельном напряжении всех своих интеллектуальных и душевных сил старается проникнуть в суть окружающей его жиз­ни, прозреть ее скрытые тайны и запечатлеть бес­смертными образами свое прозрение точно так, как сама жизнь запечатлевает самое себя в преходящих и изменчивых явлениях. Это — бесстрашное, часто беспощадное к самому себе, обнажение своего предель­ного понимания жизни (обычно превосходящего и сме­лостью, и глубиной понимание большинства людей). Поэтому книги эти делают читающего их «более сво­бодным человеком», как сказал Тургенев при откры­тии памятника Пушкину. Книги же нынешних проме­жуточных не только ничего не прибавляют к нашему знанию жизни и пониманию советского общества, а напротив, просят у нас снисхождения за то, что гово­рят не всё известное нам. Они не только не делают нас более свободными, а напротив, заставляют нас еще острее ощутить их (писателей) и наше (русских людей) рабство.

Интересно посмотреть, как эти писатели сами понимают традиции реализма. Можаев, например, говорит о «глубине идей и жизненной достоверности» произведений этих новых реалистов, к числу которых принадлежит и он сам, говорит о «достоверном, бес­компромиссном изображении действительности» и «высшей гражданственности». И тут же дает пример этой гражданственности, дважды подобострастно помянув в своей статье «вдохновенную» книгу това­рища Брежнева. Далее он разъясняет, как он понимает «глубину идей». Писатели эти, говорит он, «поднима­ют вопросы поистине общегосударственного значе­ния». Вот как! — насторожится читатель. Быть мо­жет, они поднимают вопрос о свободе печати, или о свободе создания политических партий, или о незави­симости профсоюзов от правящей партии? Нет, успо­каивает нас Можаев, это такие вопросы, как «разум­ное размещение промышленных предприятий, целесо­образность строительства гидростанций», «как вопрос пойменных земель» и т. д. Никогда еще сооружение нового курятника не объявлялось задачей литературы.

Продолжая расписывать достоинства этой реалис­тической литературы, Можаев говорит, что «она ста­вила под сомнение существование целых государст­венных институтов». Быть может, КГБ? Или цензу­ры? Или закрытых психбольниц? Или закрытых же магазинов-«распределителей»? Нет, оказывается — машинно-тракторных станций!

И, заканчивая дифирамб новым реалистам, Можа­ев заключает: «писатели эти проявили себя как истин­ные помощники партии». Служение какой бы то ни было политической партии вообще не делает чести писателю, служение же партии, которая повинна в чудовищных преступлениях перед собственным наро­дом, может вызвать лишь отвращение. Вполне воз­можно, что слова эти — не что иное, как тактический прием. Но в этом случае они, пожалуй, еще более от­вратительны. Говорить прямо противоположное тому, что думаешь, и поклоняться тому, что презираешь, — это падение, ниже которого для писателя уже ничего и быть не может.

О глубоких идеях, важных проблемах и граждан­ском долге постоянно упоминают и другие промежу­точные, показывая тем, что память о настоящих тра­дициях реализма им все же не дает покоя. Очень зага­дочно говорит об этом Абрамов: «Я мечтаю пораз­мыслить о судьбах страны, о сути глубочайших исто­рических процессов». Загадочно, потому что остается неясным, что же помешало ему осуществить это его мечтание.

Наиболее ясно видна ограниченность этой литера­туры, пожалуй, как раз в тех произведениях, которые еще в «либеральный» период наделали шума своей необычайной смелостью и правдивостью. Повесть Можаева «Живой» («Из жизни Федора Кузькина») совершенно повергала читателей своей безумной отва­гой. Начинается повесть поистине взрывной фразой: «Федору Фомичу Кузькину, прозванному на селе «Жи­вым», пришлось уйти из колхоза на Фролов день». Здесь что ни слово, то бомба. Крестьянин уходит са­мовольно из советского колхоза, и не на первое мая или женский день, а на православный, искоренявшийся огнем и железом Фролов день. Тут сразу же сталки­ваются в лобовую два антагонистичных строя жизни. Но на этой первой фразе вся смелость и заканчивается. Не решился Можаев показать нам, что на самом деле случается с человеком, который осмеливается восстать против колхозного рабства. Все дело здесь, оказыва­ется, в том, что в колхозе, где был Кузькин, председа­тель плохой, а в соседнем — хороший. Кузькин пере­ходит к другому, доброму барину — Пете Долгому, и этим весь конфликт разрешается ко всеобщему удо­вольствию. Во время столкновения Кузькина с предсе­дателем колхоза обкомовское начальство становится на сторону взбунтовавшегося колхозника. Ответствен­ный обкомовец в присутствии других колхозников отчитывает нерадивого председателя за Кузькина и обещает ему «штаны спустить». Если предположить на минутку, что такая неправдоподобная сцена дейст­вительно имела бы место, то после этого самому об­комовцу немедленно спустили бы штаны «за дискре­дитацию советского руководства в глазах народа».Этот же сердобольный ответственный обкомовский товарищ, едва получил жалобу от Кузькина, не пере­слал ее тут же самому обжалованному, как это заведе­но, а не поленился сам, забросив все свои важные об­щеобластные дела, приехать в далекую деревню к Кузькину, чтоб посмотреть, как живется этому бед­ному колхознику, и даже лично, в дорогом и новень­ком своем костюме, слазить в подпол. Кузькину не только разрешают уйти из колхоза, но еще и помо­гают найти работу на стороне. Показательный суд над Кузькиным в колхозном клубе выносит оправда­тельный приговор (это заранее-то отрепетированный, показательный, то есть устраиваемый для всеобщего устрашения и назидания?!) и т. д. Все это нагромож­дение фальши и неправды совершенно затмевает те правдивые детали жуткого колхозного бытия, которые автору удалось вкропить там и сям в свое повествова­ние. Ложка дегтя бочку меда портит. А тут и не лож­ка, а целые пуды дегтя, меда же — скупые ложечки. И когда вспоминаешь весь тот ажиотаж, который творился вокруг запрещения спектакля, поставленного по этой «смелой» повести в смелом и прогрессивном московском театре, то поневоле приходит на ум мысль, что вся эта шумиха вокруг пьесы была специально инсценирована властями, чтобы создать видимость идейной борьбы, дискуссий и отвлечь внимание публи­ки от подлинного обсуждения этих самых проблем.