Дневник царевны Несмеяны - Аделаида Фортель

Мы проторчали в галерее до обеда. А после обеда папа заставил палача перемыть посуду. Палач сперва был очень против. У него тоже есть свой палаческий этикет, и если другие палачи прознают, что он мыл посуду — будут над ним смеяться. Но папа показал ему подписанный вчера контракт, где последним пунктом в обязанности палача входило мытье посуды. Палач удивился, что не видел этого пункта раньше, но контракт есть контракт — с бумагой не поспоришь. Пошел мыть.

А потом мы с палачом гуляли по саду. Я показывала ему розы и клумбу с маргаритками. Кажется, ему было скучно смотреть на цветочки, но он очень деликатный человек. Терпел экскурсию молча и даже нарвал мне букетик анютиных глазок.

А когда мы дошли до кротовой норки, я расплакалась. Очень живо вспомнился этот несчастный мокрый крот, погибший по моей вине. Палач сказал, что тут не о чем рыдать, я в смерти крота ничуточки не виновата. Он сказал, что у каждого живого существа есть карма, по которой оно живет и умирает. У меня карма родиться и жить принцессой, у него — быть палачом. У крота — жить под землей и умереть тогда, когда настанет его время. Оказалось, таким мудреным вещам обучают в его колледже. И если палачи не будут понимать механизмы кармы, они не смогут жить, посойдут с ума или наложат на себя инструменты — слишком много людей им приходится отправлять на тот свет. Так что все достаточно просто. Карма у каждого своя, а палач выполняет чисто механическую роль. Как и всякое физическое тело при воздействии на другое.

Я сразу же перестала плакать. Оказалось, что кроме сказок и песенок есть еще один способ прекратить чужие слезы — объяснить природу вещей. Палач это делает просто виртуозно. Жалко, что не так и не довелось получить высшее образование. К моим семнадцати папа успел искоренить все университеты. Сказал, что университеты — инкубаторы, производящие бездельников и бунтовщиков, а потому не стоит их поощрять. Для проведения образовательной реформы папа тоже нанимал на полную ставку палача. Вешальщика. Но он был не таким интересным, как нынешний. Все больше молчал, а в свободное время плел макраме. У меня в комнате долго болталась сплетенная им занавеска из мелких узелков и длинных кисточек. Папу очень злила эта его привычка — вязать узелки. Когда у палача заканчивались шнурочки, он принимался завязывать кисти на скатертях и шторах. А папе приходилось всю эту, как он ее называл, хреномундию расплетать обратно.

Вечером мы поужинали. Я совсем чуть-чуть всплакнула, когда папа рассек здоровенный арбуз. Арбузная кожа треснула, и на блюдо вывалилась красная, как вспоротое мясо, сердцевина. Папа зыркнул в мою сторону и плюхнул мне огромный кусок. Пришлось есть. Сок арбуза стекал красными струйками по рукам палача и склеивал его черную шерсть мелкими иглами. Папа ел, низко наклонясь над своей тарелкой, чтобы не заляпать платье. А мой арбуз оказался соленый-пресоленый. Как кровь.

* * *

Папа сегодня писал царский указ. Убил на это весь день без остатка. Поэтому на завтрак у нас были бутерброды, а на обед картошка в мундире. Мы слупливали с картошку кожицу и, пока папа не видел, вытирали прилипшие картофельные комочки о скатерть. А папа ничего вокруг не видел, кроме своих черновиков. Даже пару раз макнул картофелину в чернильницу и так съел.

Палач такому меню порадовался — ему не пришлось мыть посуду. Смахнул после со стола хлебные крошки и все. А еще оказалось, что по причине папиной занятости у палача выходной. И мы пошли прогуляться в город. Вообще-то, мне, как и всякой принцессе, для таких прогулок положен кортеж и отряд охраны. Ну, кортеж еще туда-сюда, а без охраны совсем нельзя, этикет запрещает. Но папа сказал, что весь этот отряд один палач с лихвой компенсирует.

Мы прекрасно прогулялись. Сперва дошли до аптеки и страшно напугали семью аптекаря. Аптекарь все никак не мог поверить, что палач сегодня выходной, и наотрез отказался нас обслуживать. Сказал, чтобы так брали все, что нам нужно. Палач застеснялся и взял то, что ему совершенно ни к чему — коробок змеиного порошка, раскрывающего обманы. А я ничего себе не выбрала, потому что в одной баночке плавал в спирте мертвый мышонок. Маленький, не больше фаланги пальца. И лысенький — с желтовато-водянистой кожицей вместо шерсти и распухшими глазами. Он смотрел через стенки банки слегка удивленно, словно никак не мог понять, как с ним приключилась такая неприятность. (Клякса) Теперь-то я могу позволить себе по этому поводу поплакать, но тогда при палаче было стыдно. Я сдержала слезы, и тут же на улице разревелся какой-то младенец. В аптеку просочился его тонкий, прерывистый плач и испуганные вопли мамаши. Кажется, младенец в два счета наполнил слезами коляску и едва не утонул.

Мы вышли из аптеки, и палач вдруг заговорил о смерти. Он сказал, сказал, что после смерти душа сорок дней блуждает по загробному царству, а там уж как повезет — может или вселиться в кого угодно или уйти в нирвану. Я несколько раз переспрашивала палача — куда? Старалась запомнить новое слово. А сейчас запишу и точно уже не забуду — нирвана. Нир-ва-на. Красивое слово. И понятие красивое. Палач объяснил что это нефизическое состояние, в котором человек очень счастлив. Так счастлив, как никто на земле не умеет. И тут я немного всплакнула. Очень светлыми слезами сладковатыми на вкус. А палач добавил, что лысый мышонок наверняка уже родился. Как минимум кошкой, потому что принял мученическую смерть. А мне сказал, чтобы я не сдерживала слез, если не хочу, чтобы в моем государстве рыдали дети.

Поэтому на рынке я всласть поплакала над кочнами капусты, похожими на срубленные головы, из-за старой женщины со скрюченной спиной и о блохастом котенке.

* * *

Утром папа объявил, что указ готов. Осталось только переписать начисто и зачитать на глашатайной площади. Палач пригорюнился, предчувствуя скорый рабочий аврал. Но я посоветовала ему до понедельника даже не волноваться — переписывание указа занимает у папы в два-три раза больше времени, чем его обдумывание. Потому что надо написать а) без ошибок, б) без клякс и помарок, в) без исправлений, г) строго посередине свитка. Да еще так, чтобы все строчки шли ровно по горизонтали и параллельно друг другу. Когда-то у папы был для этих целей писарь. Но папа, разозлившись на его тупость и медлительность, велел утопить бедолагу в бочке с чернилами. О чем он теперь частенько сожалеет — сам он терпеть не может писанины. Злится из-за каждой криво выведенной буковки. А от злости у него начинают дрожать руки и расплескиваются чернила. И чем больше папа пишет, тем сильнее злится и гуще расплескивает.

На завтрак был блин. Обычно папа печет тонкие, как бумага, дырчатые блинчики. Но сегодня ему было некогда, поэтому он вылил все тесто на самую большую сковородку и запек чудовищных размеров блин. Мы отщипывали от блина каждый со своего края, но смогли осилить лишь одну десятую часть. Папа пару раз вспылил — когда заляпал маслом очередной свиток и когда макнул блин в чернильницу.

Мы с палачом посмотрели на такое дело и решили уйти из дворца на целый день, чтобы не угодить под горячую руку. Палач быстренько вымыл сковородку, запасся водой, и мы ушли в горы.

А когда вернулись, оказалось, что папа уже все обстряпал. И указ написал, и зачитал. Мы застали его, только что вернувшимся. Он даже маскировочную бороду не успел снять. У папы таких бород целая гардеробная. Круглая и недлинная борода кучера, длинная до груди — дьячка. Мне больше всего нравится аккуратная профессорская бородка. Эту комнату завел еще мой прапрапрадедушка, Карл двадцать девятый. Он обожал такого рода шутки: поговорит с кем-нибудь по душам, порасспросит о власти, о царе — нравится ли, мол. А потом — хоп! — бороду, и перед доверчивым болтуном — царь августейшей персоной. Только было одно но — прапрапрадедушка обладал таким внушительным пузом, что его всегда узнавали. Прапрапрадедушка страшно на это злился, пока не придумал выколоть глаза всем поданным, старше восемнадцати.

А для папы комната с бородами стала настоящим спасением. Кем он только в государственных интересах не переодевается! Он и кучера казнил только потому, что у него появилась кучерская бородка — смог себе позволить.

Папа поправил бороду и, пряча глаза под полями глашатайской шапки, зачитал указ специально для нас. Дословно уже не помню, но суть такая: он решил выдать меня замуж. Не за первого встречного, конечно, но и не за принца, принцы давно ко мне не сватаются. Он готов выдать меня за любого желающего, лишь бы тот сумел меня рассмешить. А в наследство пообещал полцарства. Я всплакнула. На этот раз папа даже не возражал — у меня был повод. Только отправил меня рыдать в свою опочивальню.

Проклятый ковер снова промок. Да так, что слезы протекли на нижний этаж и хлынули с потолка папиного кабинета. По счастью, папа как раз там стирал с книг пыль и сумел вовремя принять меры: наставил тазиков под струи и послал палача вынести ковер на просушку. Палач снова возмутился — он точно помнил, что не нанимался мыть во дворце полы. И папа снова показал ему контракт, где совсем мелкими буковками после всех обязанностей сторон красовался пункт о просушке ковров. Этот пункт тоже стал для палача своего рода откровением. Он даже заподозрил папу в мошенничестве. Но спорить не стал. Спорить с царями даже палачам небезопасно. Поэтому палач поплелся на второй этаж и, ворча под нос ругательства, начал вытаскивать в коридор трюмо.