В погоне за красотой - Давид Фонкинос

– …

– Послушай, что я тебе скажу. Утречком я пришел и подумал: вряд ли сегодня будет много народу. Я про него и знать не знал, про этого Модильяни. Но теперь честно признаю: этот парень молодец, снимаю шляпу!

– …

– Как насчет того, чтобы выпить по кружечке пивка после смены? Сегодня нам крепко досталось, это нас взбодрит.

– …

Вот он – образец социальной западни. Отказ грозил тем, что Антуана осудят за высокомерие, возьмут на заметку, начнут сплетничать. А он стремился любой ценой избегать интереса окружающих. Как ни парадоксально, но заставить других забыть о себе можно лишь одним способом, пусть и мучительным, – смешавшись с ними. Оставалась лишь одна лазейка – уклониться под предлогом какой-нибудь срочной встречи или приезда родственников. Но это требовало быстрой реакции, врожденного умения изобретать отговорки. Иными словами, того, что Антуан теперь утратил напрочь. И чем больше он медлил, тем труднее было отклонить предложение. Как ему ни хотелось вернуться домой, он в конце концов промямлил: «Да… хорошая мысль…»

Два часа спустя они оба сидели у стойки бара, и Антуан пил в компании совершенно незнакомого человека. Все казалось ему неестественным, даже вкус пива, щипавшего горло[3]. Новый приятель говорил не умолкая, что в данной ситуации вполне устраивало Антуана: ему не приходилось поддерживать беседу. Он просто разглядывал лицо Алена, и это помогало не вникать в смысл его рассуждений. Некоторым людям трудно одновременно смотреть и слушать, – Антуан принадлежал именно к этой категории. Ален отличался могучим сложением, как будто его вытесали из гранитной глыбы. Однако, несмотря на грозный вид, все его движения были не резкими, не порывистыми, а, скорее, почти деликатными. Чувствовалось, что он старается выглядеть «благороднее», но ему не хватало того, что люди обычно называют обаянием. Его лицо, отнюдь не безобразное, все же напоминало роман, который не очень-то хочется читать.

– А ты не похож на других, – неожиданно объявил он.

– Вот как? – откликнулся Антуан, слегка обеспокоенный тем, что его можно выделить из общей массы.

– Вид у тебя такой… отсутствующий. Будто мыслями ты где-то за тридевять земель.

– …

– Я на тебя часто поглядывал сегодня там, в зале, и заметил, что ты не сразу реагировал на мои знаки.

– Ах, так…

– Ты, небось, из этих – из мечтателей, вот и все. Заметь, у нас к смотрителям особых требований не предъявляют, и это неплохо. Тут набирают всех подряд – студентов художественных школ, живописцев и даже обыкновенных служащих, которым плевать на искусство. Сиди себе на стуле да наблюдай, вот и все дела. Я тоже из таких. Раньше я работал ночным сторожем в гараже. И под конец уже видеть не мог эти тачки – как они снуют взад-назад! Ну а картины – дело другое: висят себе и кушать не просят.

– …

И Ален завел длинный монолог, один из тех монологов, что могут длиться бесконечно. Чувствовалось, что ему нужно выговориться после целого дня, проведенного в молчании, у дверей зала. Он начал рассказывать о своей жене – не то Одетте, не то Анриетте, – Антуан не успел запомнить ее имя в потоке слов. С тех пор как Ален стал работать в Орсэ, он почувствовал, что супруга больше уважает его. Это его несказанно радовало. И он заключил: «В конечном счете человек все время добивается уважения той, кого любит…» И в его голосе неожиданно прозвучала легкая меланхолия. Возможно, в недрах этого грубого тела таилась поэтическая душа. Но тут Антуан, внезапно охваченный каким-то параноидальным подозрением, перестал его слушать. Почему этот человек весь день следил за ним и подавал знаки? Чего добивался? Может, он обратил на него внимание не случайно? Может, что-то замыслил против него? Антуан подумал: а вдруг ему поручили меня разыскать? Хотя… нет, вряд ли, что за бредовая мысль! Ведь Ален поступил на работу в Орсэ раньше, чем он. Так что это предположение не выдерживает критики. И все же… ведь зачем-то он уговорил его выпить с ним. Антуан совсем растерялся. Теперь ему внушало подозрение абсолютно все, вплоть до самых невинных мелочей.

Ему хотелось встать и уйти, прямо сейчас, оборвав разговор. Но это было невозможно: его удерживало все то же абсурдное убеждение, что нужно притворяться общительным, дабы не навлечь на себя подозрения. Борясь с неудержимым страхом, он пытался почаще улыбаться, но эти улыбки невпопад противоречили словам Алена. И тот в конечном счете раскусил Антуана:

– Извини, я тебе надоел своими историями. А ты, я вижу, меня и не слушаешь.

– Нет-нет… ты мне совсем не надоел.

– Да ладно… А хочешь, я тебе расскажу совсем уж уморительную хохму?

– …

– Знаешь, что однажды спросил один смотритель в Лувре у другого?

– Нет.

– Где тут у нас «Джоконда» Леонардо Ди Каприо?

– …

– «Джоконда»… Ди Каприо, представляешь? Ну есть же на свете идиоты! Смешно, верно?

– Да… – мрачно подтвердил Антуан.

Вскоре они расстались. Вернувшись к себе, Антуан с ужасом подумал: как бы эта короткая выпивка не вошла в привычку! Он согласился пойти в бар, чтобы не выделяться, а теперь конца этому не будет. Ален вполне способен пригласить его к себе на обед, чтобы похвастаться женой. А потом неизбежно последуют вопросы, много вопросов о его собственной жизни. Он угодил в коварную западню. Необходимо срочно придумать какую-нибудь отговорку – тяжелую болезнь или, лучше, умирающего родственника, словом, все, что угодно, лишь бы это звучало убедительно. Импровизация тут не пройдет, нельзя сторониться людей без веской причины.

5

На следующий день Антуан явился на работу раньше времени. Ему пришлось постоять у пропускного турникета до прихода охранников. Попасть в музей так же сложно, как в самолет. Он выложил свои ключи в пластиковый контейнер, прошел в воротца металлоискателя, не вызвав звонка. И уже облегченно вздохнул, как вдруг охранник спросил:

– А ваш мобильник, он-то где?

– У меня его нет.

Охранник с подозрением оглядел Антуана. Как такое возможно, чтоб у человека не было мобильника? Странный народ эти смотрители – живут прошлым и знать не знают, что мир-то идет вперед! Он тут же поделился этой мыслью с другим охранником, и тот заключил: «Ничуть не удивляюсь, какой-то он блаженный, этот тип, – кто будет звонить такому?» И оба от души рассмеялись: да, вот уж диковина так диковина – человек, не желающий общаться с другими!

Антуан решил отныне брать с собой на работу мобильник, пусть и выключенный. Так оно будет лучше, если он не хочет привлекать к себе внимание. Он уже начал осваивать искусство мимикрии. Войдя в свой зал, Антуан увидел, что там никого нет. Слава богу, короткая отсрочка перед людским нашествием! Он направился к портрету Жанны Эбютерн. Какая дивная привилегия – очутиться наедине с шедевром живописи! В экстазе он прошептал несколько слов. И не услышал, как подошла Матильда Маттель. До этого она несколько мгновений стояла в дверях, разглядывая cмотрителя, застывшего перед портретом, словно тот заразил его своей неподвижностью. Потом наконец мягко спросила:

– Разговариваете с портретом?

– Нет… вовсе нет… – пролепетал он, обернувшись.

– О, до начала работы вы можете делать все, что хотите, – с улыбкой сказала она. – Это меня не касается.

– …

– Я хотела узнать, как прошел ваш первый рабочий день.

– Мне кажется, прекрасно.

– Эта неделя обещает быть очень напряженной, потом будет спокойнее. Вчера мы поставили рекорд посещаемости. Вы принесли нам удачу.

– …

– С вами не так-то легко разговаривать, вы все время молчите.

– Прошу прощения… Я просто не знаю, что сказать.

– Ну ладно, желаю вам хорошего дня.

– Благодарю. И вам того же, – ответил Антуан, но Матильда уже отошла от него. Она ходила быстро, а ему требовалось слишком много времени, чтобы отреагировать.

Эта женщина была не так уж не права: Антуану следовало вести себя активнее. Она относилась к нему доброжелательно, – вот, например, пришла справиться у него, как дела, а он стоял столбом, не в силах собраться с мыслями. Да, ему казалось, что он неспособен реагировать быстрее. Он сейчас переживал то, что именуется социальной реабилитацией. Период реабилитации следует, например, за вывихом или переломом ноги, только в данном случае речь шла о переломе в сознании. Когда с ним заговаривали, он не мог ответить сразу, ему требовалось время, чтобы в голове начали возникать слова – неуверенные, неловкие, путаные – и чтобы они сложились во фразы, еле слышные, а то и вовсе беззвучные. Он, который прежде мог часами говорить перед своими студентами, теперь словно заново учился произносить слова. Он, который привык стоять перед полной аудиторией, жадно впитывающей его лекции, теперь безуспешно пытался преодолеть это страшное препятствие – немоту. Антуан не знал, сможет ли он когда-нибудь объяснить своим близким, что` он испытывает. Сколько времени ему понадобится на выздоровление? Ибо это было особое время, оно не зависело ни от его желания, ни от его воли. Отныне царством его эмоций и длительностью его страданий повелевало только тело.