Статьи, рассказы, наброски (сборник) - Михаил Булгаков

- Браво?! - закричали Банкин, Закускин и Кo. Аплодисменты загремели на водочной стороне. Встал Петя и сказал:

- За все свое время я не слыхал более возмутительной речи, чем ваша, товарищ Всемизвестный, и имейте в виду, что я о ней сообщу в "Гудок". Это неслыханное безобразие!!

- Очень я тебя боюсь, - ответил Всемизвестный. - Сообщай!

И конец истории потонул в выкриках собрания.

* Михаил Булгаков. Три копейки

Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.

OCR Гуцев В.Н.

Старший стрелочник станции Орехово явился получать свое жалованье.

Плательщик щелкнул на счетах и сказал ему так:

- Жалованье: вам причитается - 25 р. 80 к. (щелк!). Кредит в ТПО с вас 12 р. 50 к. (щелк!). "Гудок" - 65 коп. (щелк). Кредит Москвошвей - 12 р. 50 к. На школу - 12 коп.

Итого вам причитается на руки... (щелк! щелк!) Т-р-и к-о-п-е-й-к-и. По-лу-чи-те.

Стрелочник покачнулся, но не упал, потому что сзади него вырос хвост.

- Вам чего? - спросил стрелочник, поворачиваясь.

- Я - МОПР, - сказал первый.

- Я - друг детей, - сказал второй.

- Я - касса взаимопомощи, - третий.

- Я - профсоюз, - четвертый.

- Я - Доброхим, - пятый.

- Я - Доброфлот, - шестой.

- Тэк-с, - сказал стрелочник. - Вот, братцы, три копейки, берите и делите, как хотите. И тут он увидал еще одного.

- Чего? - спросил стрелочник коротко.

- На знамя, - ответил коротко спрошенный. Стрелочник снял одежу и сказал:

- Только сами сшейте, а сапоги - жене.

И еще один был.

- На бюст! - сказал еще один.

Голый стрелочник немного подумал, потом сказал:

- Берите, братцы, вместо бюста меня. Поставите на подоконник.

- Нельзя, - ответили ему, - вы - непохожий...

- Ну, тогда как хотите, - ответил стрелочник и вышел.

- Куда ты идешь голый? - спросили его.

- К скорому поезду, - ответил стрелочник.

- Куды ж поедешь в таком виде?

- Никуды я не поеду, - ответил стрелочник, - посижу до следующего месяца. Авось начнут вычитать по-человечески. Как указано в законе.

* Михаил Булгаков. Сорок сороков

Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.

OCR Гуцев В.Н.

Решительно скажу: едва

Другая сыщется столица как Москва.

Панорама первая. Голые времена

Панорама первая была в густой тьме, потому что въехал я в Москву ночью. Это было в конце сентября 1921-го года. По гроб моей жизни не забуду ослепительного фонаря на Брянском вокзале и двух фонарей на Дорогомиловском мосту, указывающих путь в родную столицу. Ибо, что бы ни происходило, что бы вы ни говорили, Москва - мать, Москва - родной город. Итак, первая панорама: глыба мрака и три огня.

Затем Москва показалась при дневном освещении, сперва в слезливом осеннем тумане, в последующие дни в жгучем морозе. Белые дни и драповое пальто. Драп, драп. О, чертова дерюга! Я не могу описать, насколько я мерз. Мерз и бегал. Бегал и мерз.

Теперь, когда все откормились жирами и фосфором, поэты начинают писать о том, что это были героические времена. Категорически заявляю, что я не герой. У меня нет этого в натуре. Я человек обыкновенный - рожденный ползать, - и, ползая по Москве, я чуть не умер с голоду. Никто кормить меня не желал. Все буржуи заперлись на дверные цепочки и через щель высовывали липовые мандаты и удостоверения. Закутавшись в мандаты, как в простыни, они великолепно пережили голод, холод, нашествие "чижиков", трудгужналог и т. под. напасти. Сердца их стали черствы, как булки, продававшиеся тогда под часами на углу Садовой и Тверской.

К героям нечего было и идти. Герои были сами голы, как соколы, и питались какими-то инструкциями и желтой крупой, в которой попадались небольшие красивые камушки вроде аметистов.

Я оказался как раз посредине обеих групп, и совершенно ясно и просто предо мною лег лотерейный билет с надписью - смерть. Увидев его, я словно проснулся. Я развил энергию, неслыханную, чудовищную. Я не погиб, несмотря на то что удары сыпались на меня градом, и при этом с двух сторон. Буржуи гнали меня, при первом же взгляде на мой костюм, в стан пролетариев. Пролетарии выселяли меня с квартиры на том основании, что если я и не чистой воды буржуй, то, во всяком случае, его суррогат. И не выселили. И не выселят. Смею вас заверить. Я перенял защитные приемы в обоих лагерях. Я оброс мандатами, как собака шерстью, и научился питаться мелкокоротной разноцветной кашей. Тело мое стало худым и жилистым, сердце железным, глаза зоркими. Я - закален.

Закаленный, с удостоверениями в кармане, в драповой дерюге, я шел по Москве и видел панораму. Окна были в пыли. Они были заколочены. Но кое-где уже торговали пирожками. На углах обязательно помещалась вывеска "Распределитель N...". Убейте меня, и до сих пор не знаю, что в них распределяли. Внутри не было ничего, кроме паутины и сморщенной бабы в шерстяном платке с дырой на темени. Баба, как сейчас помню, взмахивала руками и сипло бормотала:

- Заперто, заперто, и никого, товарищ, нетути!

И после этого провалилась в какой-то люк.

--------

Возможно, что это были героические времена, но это были голые времена.

Панорама вторая. Сверху вниз

На самую высшую точку в центре Москвы я поднялся в серый апрельский день. Это была высшая точка - верхняя платформа на плоской крыше дома бывшего Нирензее, а ныне Дома Советов в Гнездниковском переулке. Москва лежала, до самых краев видная, внизу. Не то дым, не то туман стлался над ней, но сквозь дымку глядели бесчисленные кровли, фабричные трубы и маковки сорока сороков. Апрельский ветер дул на платформы крыши, на ней было пусто, как пусто на душе. Но все же это был уже теплый ветер. И казалось, что он задувает снизу, что тепло подымается от чрева Москвы. Оно еще не ворчало, как ворчит грозно и радостно чрево больших, живых городов, но снизу, сквозь тонкую завесу тумана, подымался все же какой-то звук. Он был неясен, слаб, но всеобъемлющ. От центра до бульварных колец, от бульварных колец далеко, до самых краев, до сизой дымки, скрывающей подмосковные пространства.

- Москва звучит, кажется, - неуверенно сказал я, наклоняясь над перилами.

- Это - нэп, - ответил мой спутник, придерживая шляпу.

- Брось ты это чертово слово! - ответил я. - Это вовсе не нэп, это сама жизнь. Москва начинает жить.

На душе у меня было радостно и страшно. Москва начинает жить, это было ясно, но буду ли жить я? Ах, это были еще трудные времена. За завтрашний день нельзя было поручиться. Но все же я и подобные мне не ели уже крупы и сахарину. Было мясо на обед. Впервые за три года я не "получил" ботинки, а "купил" их; они были не вдвое больше моей ноги, а только номера на два.

Внизу было занятно и страшновато. Нэпманы уже ездили на извозчиках, хамили по всей Москве. Я со страхом глядел на их лики и испытывал дрожь при мысли, что они заполняют всю Москву, что у них в кармане золотые десятки, что они меня выбросят из моей комнаты, что они сильные, зубастые, злобные, с каменными сердцами.

И, спустившись с высшей точки в гущу, я начал жить опять. Они не выбросили. И не выбросят, смею уверить.

Внизу меня ждала радость, ибо нет нэпа без добра: баб с дырами на темени выкинули всех до единой. Паутина исчезла, в окнах кое-где горели электрические лампочки и гирляндами висели подтяжки.

Это был апрель 1922 года.

Панорама третья. На полный ход

В июльский душный вечер я вновь поднялся на кровлю того же девятиэтажного нирензеевского дома. Цепями огней светились бульварные кольца, и радиусы огней уходили к краям Москвы. Пыль не достигала сюда, но звук достиг. Теперь это был явственный звук: Москва ворчала, гудела внутри. Огни, казалось, трепетали, то желтые, то белые огни в черно-синей ночи. Скрежет шел от трамваев, они звякали внизу, и, глухо, вперебой, с бульвара неслись звуки оркестров.

На вышке трепетал свет. Гудел аппарат - на экране был помещичий дом с белыми колоннами. А на нижней платформе, окаймляющей верхнюю, при набежавшем иногда ветре шелестели белые салфетки на столах и фрачные лакеи бежали с блестящими блюдами. Нэпманы влезли и на крышу. Под ногами были четыре приплюснутых головы с низкими лбами и мощными челюстями. Четыре накрашенных женских лица торчали среди нэпманских голов, и стол был залит цветами. Белые, красные, голубые розы покрывали стол. На нем было только пять кусочков свободного места, и эти места были заняты бутылками. На эстраде некто в красной рубашке, с партнершей - девицей в сарафане, - пел частушки:

У Чичерина в Москве

Нотное издательство!

Пианино рассыпалось каскадами.

- Бра-во! - кричали нэпманы, звеня стаканами, - бис!

Приплюснутая и сверху казавшаяся лишенной ног девица семенила к столу с фужером, полным цветов.

- Бис! - кричал нэпман, потоптал ногами, левой рукой обнимал даму за талию, а правой покупал цветок. За неимением места в фужерах на столе, он воткнул его в даму, как раз в то место, где кончался корсаж и начиналось ее желтое тело. Дама хихикнула, дрогнула и ошпарила нэпмана таким взглядом, что он долго глядел мутно, словно сквозь пелену. Лакей вырос из асфальта и перегнулся. Нэпман колебался не более минуты над карточкой и заказал. Лакей махнул салфеткой, всунулся в стеклянную дыру и четко бросил: