Кельтская волчица - Виктория Дьякова

Молодого человека охватывало непреодолимое охотничье чувство, в котором легко забываются все прежние намерения.

Успев уже испытать первое головокружение от своей влюбленности в юную графиню Катеньку Уварову, с которой Арсений накануне отъезда, танцевал мазурку на балу у Строгановых, он теперь мог сравнить такое ощущение с испытываемым ныне предвкушением охоты.

— Здоровьица тебе, молодой барин, — проговорил совсем рядом с Арсением Ермилин охриплый бас и два блестящих темно-серых глаза из-под кустистых седоватых бровей взглянули на него.

— Хорош денек, а? И гоньба и скачка, а? — сказал Арсений, почесывая за ухом Бостона.

— Хорош, — согласился Ермило и помигал глазами: — Я давеча посылал Данилку послухать на заре, — продолжил он после короткого молчания: — таки сказывал мне волчица-то с детенышами из нашенского леса ушла, а куды — толком не разберешь.

Данилка слушал, слушал. Говорит, никак на самый окаем спряталась. Там выли, душу драли. Таки как ее теперь оттудова выкуришь?

— А что на окаем, как ты говоришь, пути нет? — встревожено осведомился Арсений, — Где он самый окаем-то тот?

— А на болотах он, барин, — невозмутимо отвечал ему Ермило, — там где дом давно заброшенный па островке стоит. Ты что же, барин, и не слыхивал про него никогда?

— Нет, не слыхал, — пожал плечами Арсений, и тут же добавил: — Ты все ж псов погоди кормить, а я с батюшкой Федором Ивановичем посоветуюсь.

— Как знаете, барин, — покорно кивнул Ермило и вытирая шапкой замазанные грязью порты, проговорил под нос: — кто ж на него полезет, на окоем-то? Если уж кому пожить на свете белом вовсе надоело, Господи прости, — и перекрестившись, поцеловал нательный крест, висевший у него вокруг шеи на веревочке.

— Что за окаем этакий ты еще выдумал, дурачина! — отчитывал Федор Иванович Ермилу в кабинете: — если же на болотах спряталась она, то кому ж как не тебе тропки знать туда, гони ее, впервой, что ли? — запахнув атласный в золотистую шитую полоску халат, князь Прозоровский прохаживался в раздражении по персидскому ковру, укрывающему пол в его апартаментах, и шаркал то и дело сваливающимися с босых ног бархатными туфлями без пятки. Арсений же молча наблюдал за ними — хотя Ермило был и невелик ростом, видеть его в комнате производило впечатление подобное тому, как если бы увидеть лошадь между коврами и мебелью.

Так показалось Арсению, и он едва сдержал улыбку.

Ермило и сам вполне ощущал неловкость и по обыкновению стоял у самой двери, стараясь говорить тише, и все оглядывался, как бы не опрокинуть или не поломать в кабинете у барина чего ценного. Высказаться он торопился покороче, да то и дело собирался поскорее выйти на двор.

— Что ты все переваливаешься, переваливаешься с ноги на ногу, — сердито проговорил, глянув на него, Федор Иванович, — ты мне скажи, готовы у тебя собаки?

— Готовы, барин, — пробубнил Ермило, теребя в руках шапку, — чего ж им не готовыми быть? У меня завсегда все готовое…

— Так вели седлать, — приказал князь Прозоровский, — сейчас откушаем, что Бог послал, и — в дело. Волка не выгоним, так кого еще нагоним…

— Как велите, — пожал плечами Ермило, поворачиваясь к дверям. Только он хотел выйти, как на встречу попалась ему старшая сестрица Арсения, княжна Лиза, по-девичьи тонкая, почти хрупкая. Вошла в папенькин кабинет быстрыми шагами, закутавшись

в нянин платок, еще не причесанная — простоволосая, взволнованная.

— Вы едете, папенька? — спросила сходу. — И ты едешь? — она повернулась к Арсению, — Братик, миленький, и ты едешь? — спрашивала дальше, подойдя и беря Арсения за руку: — Я так и знала. Я знала, что нынче такой день, что не ехать нельзя, — голос девушки дрогнул.

Арсений с нежностью сжал руку сестры:

— Ну, что ты, Лизонька? Отчего ж нам не ехать? Всего-то за волками. Скоро обернемся.

— Сон, сон дурной вышел мне, — призналась Лиза, опустив голос. В темно-голубых, широко расставленных глазах ее блеснули слезы: — А мне нянька Пелагея сказывала, что не к добру то…

— Что ты, Лиза, какой сон, право, — отмахнулся от нее Федор Иванович, усаживаясь за покрытый зеленым сукном массивный дубовый стол, — что за бабья дурь? Пелагея твоя давно уж из ума выжила. Ты ж сама подумай, она еще меня самого в колыбели качала, так чего ж у нее в голове, почитай сто лет скоро старухе-то.

— У бабушки Пелагеи мысли светлые, — вступилась за любимую няню Лизонька, — она многое знает и помнит, что в этих местах прежде случалось. Мне вот нынче увиделось во сне будто конь по синей траве скачет — а на нем ни гривы, ни хвоста, весь он безволосый, только оскал зубов блестит. Я проснулась в испуге, плачу. А бабушка Пелагея расспросила меня, и сразу к иконам молиться — к смерти, к смерти твердит, конь тот. Я к ней кинулась, спрашиваю, как же избежать несчастия. А она мне говорит, если рожки змеиные заварить…

— Ах, уймись, Лиза, — не утерпев, прервал старшую дочь князь Федор Иванович, — ну, какие, право, рожки. Что ты вечно повторяешь за темной старухой ее россказни. Для чего я к тебе французскую гувернантку приставил, чтобы просвещению тебя учила. А ты все рожки, на золу подуй. Ступай, оденься — ка лучше к завтраку, и матушке Елене Михайловне скажи, чтобы поскорее на стол накрывали, торопимся мы очень.

— Не верите?! — голос Лизы прозвенел высоко, в нем промелькнули рыдания: — А известно ли Вам, папенька, что за дом там на окоеме стоит, на островке посреди болот? Мне бабушка Пелагея про него все сказывала. Там давно уже монах жил отшельником. Так его живьем в землю зарыли. И с тех пор душа его обидчиков своих ищет…

— Верно. Верно говорит барышня, — подал голос Ермило, все еще стоявший у дверей.

— Хватит, — Федор Иванович пристукнул ладонью по столу и в раздражении нахмурил брови: — Наслушался я вас, довольно. Ступай, Лиза, как велено тебе к матушке, на стол накрывайте скоро. А ты, Ермил, собаками пока займись и лошадей готовь…

— Если так, я сама с вами отправлюсь, — собравшись с духом, проговорила решительно Лиза. Она немного побледнела, глаза сделались темнее, а тонкие руки, сжимавшие концы шали, вздрагивали: — я не останусь здесь. Я поеду с Вами, папенька.

— Да ведь тебе нельзя, — вступил в разговор Арсений, — матушка еще давеча вечером за ужином говорили, что тебе никак нельзя…

— Нет, я поеду, непременно поеду, — настаивала Лиза: — Ермило, — повернулась она к доезжачему, — вели и мне седлать, а Данилка пусть и мою свору выводит.

— Будет сделано, Елизавета Федоровна, — смущенный ее напором, Ермило попятился. Ему и так-то было тяжко находиться в тесной по его представлению комнате, но иметь какое-либо дело с благородной барышней — и того тяжелее. Доезжачий опустил глаза и поспешил выйти, как будто все это его не касалось вовсе. Лиза же, бросив сверкающий еще не просохшим слезами взгляд на отца и брата, выбежала вслед за ним. Федор Иванович и Арсений остались в кабинете вдвоем, в молчании…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});