В Питер вернутся не все - Анна и Сергей Литвиновы

В желтых красках питерского заката Прокопенко с тем же барственным видом – и, разумеется, первым! – взошел вчера вечером в вагон. Вторым сунулся было седой главный оператор Старообрядцев, но режиссер на него молча оскалился, и старик мигом потерял лицо, меленько засуетился... А ведь ему по штату положено быть на картине фигурой номер два, непосредственно рядом с постановщиком. Еще с советских времен в кино считалось, что эти двое, режиссер и главный оператор, – суть высшая каста. Они даже обедали, по традиции, во время съемок за отдельным, от прочих товарищей, столиком – чтобы иметь возможность в тишине и тайне обсудить съемочный процесс. И хоть отношения между Прокопенко и Старообрядцевым явно не складывались, что Дима видел невооруженным глазом, кардинально ломать традицию режиссер все-таки не стал. И потому пожаловал оператору место в своем вагоне.

Однако со Старообрядцевым он не разговаривал – нос воротил. В последние дни экспедиции режиссер рядом с оператором даже за обедом не присаживался. А когда просматривали отснятый материал (Дима тому был свидетель), Прокопенко фыркал по поводу того, что у оператора актеры из кадра выпадают, и всякие язвительные реплики отпускал, мол, старик даже фокус навести не умеет.

Старообрядцев, в свою очередь, в компании своих клевретов (операторов, трусливо не решающихся ни словечка вслух вякнуть против режиссера) позволял себе громко возмущаться: «Бондарчука, значит, то, как я фокус навожу, удовлетворяло! Ромма с Козинцевым – тоже! А нашего штукаря не устраивает!»

Словом, в киногруппе полагали, что одному из них двоих, Прокопенко либо Старообрядцеву, на фильме больше не работать. И даже заключали пари ставки на первого или второго. Веселый «звуковик» Федор Михайлович принимал пари из расчета три к одному в пользу Прокопенко. «За» режиссера была изначальная наделенность куда бульшими полномочиями, чем у оператора, а также общая удачливость. Старообрядцев в борьбе против режиссера мог противопоставить лишь полувековой опыт работы и огромные связи в киношных кругах.

Однако он, надо думать, хорошо понимал: если его снимут по требованию Прокопенко с картины – операторской карьере придет конец. Больше никуда, никогда и ничего снимать не позовут. А для мужика за семьдесят остаться без работы, да еще столь творческой, как у Старообрядцева, означало загнивание, начало конца и, как неумолимо свидетельствовала статистика, довольно скорую кончину...

... И вот теперь, в третьем часу ночи в вагоне люкс, главный оператор даже не скрывал своего довольства смертью режиссера. (В том, что он и попытки не сделал напустить на себя скорбный вид, видимо, уже сказывался, по мнению Полуянова, его почтенный возраст и начинающаяся синильность.) Удовлетворенно усмехаясь в седые усы, Старообрядцев прошествовал по коридору ночного вагона, потирая руки и бормоча: «Что ж, пожалуй, следует и водочки выпить, за помин души...»

Дима, уже полностью одетый, выглянул в коридор, чтобы расчистить путь юной актрисуле, и как раз расслышал эту реплику Старообрядцева.

Коридор опустел. Проводница замкнула дверь, за которой лежал труп, на ключ и отправилась к себе. Линейный продюсер Ковтун тоже куда-то исчез. Вроде бы дорога для Марьяны оказалась свободной, и Дима готов был дать отмашку: вылезай, мол, и беги – но тут из своего купе выскочила звезда Ольга Волочковская. По-прежнему в красном махровом халате, с ошалевшими, огромными глазами, она буквально набросилась на журналиста – подошла к нему вплотную и зашептала прекрасно поставленным голосом:

– Дима... Дмитрий Сергеевич... Вы – единственный трезвый, единственный не заинтересованный здесь человек! Я вас умоляю! Кругом завистники, бездари! Помогите мне! Они ведь на меня убийство свалят, на меня!

– Почему на вас? – как мог спокойно, спросил Полуянов.

И актриса тем же драматическим шепотом, откликнулась:

– Я ведь с ним в купе-то была! На кого ж еще подумают, как не на меня? А я ведь в ванне была! Вот видите – волосы еще мокрые. Мне обязательно надо было душ принять, я ведь сегодня вечером Арбенину у Фокина играю, а днем репетиция!

Чтобы прекратить эмоциональное словоизвержение Волочковской и расчистить, наконец, дорогу для эвакуации Марьяны, Полуянов совершенно буднично молвил:

– А пойдемте, Оленька, с вами покурим...

– Покурим? – вскинулась та. – Да, да, идемте!

Журналист бережно взял девушку под руку, и они удалились вместе с нею в дальний конец вагона. Краем глаза Полуянов заметил, что Марьяна выскочила из его купе и перебежала к себе.

В тамбуре оказалось прохладно. В белесоватых красках уже наступающего рассвета проносились за окном печальные пейзажи Новгородчины.

Дима достал из кармана джинсов помятую пачку сигарет, протянул даме. Волочковская дрожащими руками выудила одну. Она запрыгала в ее руках. Полуянов поднес огня. Девушка жадно затянулась, закашлялась. Сделала еще парочку глубоких затяжек, лихорадочно забормотала:

– Мне никто не поверит, Дима, никто! Они все подстроили, все против меня!

– Кто, по-вашему, подстроил?

– Они! Бездари! Ненавистники! Завистники! Кино такое было, не помню названия, там тоже дело в поезде происходило, и выяснилось, что главного героя убил каждый из пассажиров...

– «Убийство в Восточном экспрессе» по Агате Кристи, – сказал любивший точность журналист.

– Да какая разница! – досадливо воскликнула звезда.

Ольга, как и многие актрисы, искрение полагала: единственное, что на всем свете имеет значение, – она сама, ее чувства и переживания. Полуянов, памятуя об этом, вернул Волочковскую на привычную и любимую ею почву вопросом.

– Что все-таки произошло?

– Они не просто Вадим Дмитрича убили, – лихорадочно молвила она, нервно затягиваясь и округляя глаза, – они меня... понимаете, Дима, меня... решили подставить!

– Каким же образом? – поинтересовался журналист.

– Раз я с ним была тогда! В его купе! На кого подумают?!

– А вы что-нибудь слышали?

– Я же в душ пошла, в душ! Вода шумела... Выхожу – а Вадим Дмитрич мертвый! И на постели – кровь, кровь... Я прошу вас, Дима, сделайте что-нибудь! Они ведь здесь, в поезде, в вагоне нашем, я знаю. И не я это, не я, не я...

Актриса была близка к истерике, и чтобы привести ее в чувство, журналист схватил девушку за плечи и резко встряхнул. Раз, другой. В ошалелых глазах Волочковской появилось удивление.

– Тихо! – прикрикнул на нее Полуянов (как, бывало, на таксу Родиона прикрикивал). – Все будет хорошо! Я во всем разберусь!

Когда он тряс актрису, почувствовал: в кармане ее купального халата лежит что-то тяжелое. Дима выпустил Ольгу, отступил на шаг.

– Что там у вас?

Волочковская засунула руку в карман купального халата – и тут же глаза ее приобрели прежнее безумное выражение, и она опять проговорила, на грани срыва:

– Это не я! Это не мой!

Потом медленно, с ужасом на лице, вытащила... окровавленный нож.

А Диме при явлении ножа отчего-то на миг показалось, что для него исполняется творческий этюд на тему «Оклеветанная».

* * *

То, что актриса, исполняющая главную роль, спит с режиссером-постановщиком, являлось для киношников настолько привычным обстоятельством, что в съемочной группе и не обсуждалось. Тем паче что связь Прокопенко и Волочковской не имела даже пряного привкуса адюльтера. Артистка недавно рассталась со своим вторым мужем; а режиссер был убежденным холостяком (хоть молва и приписывала ему романы с самыми эффектными женщинами России, узами Гименея он до сих пор ни разу себя не обременял). Актриса и режиссер живут на съемках вместе – это так естественно!

И лишь один человек явно бесился по поводу романа Волочковской и Прокопенко. То был актер Николай (он предпочитал, чтобы его называли Никола) Кряжин.

Он играл главную мужскую роль – персонажа, называвшегося в сценарии «журналист Дима», то есть alter ego[3] самого Полуянова. Поэтому репортер приглядывался к нему особенно внимательно и ревниво. И сделал вывод: по внешним данным – как бы ни было сие неприятно – он, прототип, увы, уступал исполнителю. Никола, ростом под два метра, с широкими плечами и мощными скулами, воплощал тот брутальный тип приблатненной мужской красоты, что стала нынче особенно востребованной в российском кино. Что же касается интеллектуальных статей, то даже для актерской братии (которая в большинстве своем отнюдь не блистает интеллектом) Никола был не слишком развит.

Дима пару раз вызывал его на разговор, сделал с ним интервью и для себя определил, что Кряжин – человек совершенно без чувства юмора (качество, по мнению Полуянова, для мужчины необходимейшее), к тому же не слишком образованный и скучный до занудливости. Обыкновенно истории, что он рассказывал, сводились к двум темам: с кем, сколько и чего он выпил, а также с кем и при каких обстоятельствах переспал. Притом, словно не доверяя самому себе и своей популярности, актер непременно включал в свои побасенки успешных коллег: «Сидим мы как-то с Серегой (или с Костей, с Сашкой, то есть с Безруковым, Хабенским или Балуевым), – тут Олеся (Судзиловская) подходит...» От однообразных россказней Николы скулы журналиста очень быстро начинало сводить зевотой.