Владивосток и другие мужчины - Ольга Шипилова-Тамайо

Много раз пытались доехать до Лувра – Париж так хотел, чтобы она увидела его сокровища! Но лишь только они вместе заходили в метро, как их пульсы начинали неотвратимо отсчитывать минуты до извержения вулкана. В сокровищницу мировой культуры попасть никогда не удавалось. «Наверное, я увижу статую Ники и Мону Лизу, только когда стану умиротворённой старушкой», – довольно смеялась в мыслях она.

А Эйфелева башня повторяла оргастические пляски своих ярких вспышек каждый вечерний час до полуночи, не давая дочери Владивостока подумать ни о ком другом, кроме Парижа. Из-за этих огней она даже хотела остаться с ним! Навсегда.

«Я влюблён в тебя, ты – что-то особенное в этом мире! Не уезжай! Нам будет хорошо вдвоём в квартирке на улице Коленкур», – отражал Париж отблески эйфелевых вспышек в глазах.

Она в ответ кусала его губы в поцелуе. «Останемся ли мы влюблёнными друг в друга, когда иссякнет сладость расставания и возвращения? Когда ты перестанешь быть тем Парижем, который существует для меня где-то на этой планете. Когда станешь просто моим домом. И я непременно начну думать – ах, почему у моего дорогого Парижа всё не так хорошо, как в доме отца, Владивостока?» – вслух она это не произносила. Зачем? Ему ведь так нравились её сладко-солёные поцелуйные укусы. И потом, Париж ведь всегда мог воплотить в реальность свою мечту юности – приехать во Владивосток по Транссибирской магистрали, самой длинной на этой планете.

Мужчина-мир

Когда дочь Владивостока оставалась в родном городе между путешествиями, бархатными, но цепкими руками её мучила ностальгия. Иногда луч тоски прорезал пространство на юго-восток – в такие моменты она скучала по кому-то и очень хотела увидеться опять с кем-то. А порой стонущие мысли устремлялись на запад. И тогда она жутко желала прильнуть к чьим-то губам, кого-то обнять или полюбоваться чьей-то улыбкой.

Владивосток замечал ностальгические мучения дочери. И старался сделать всё, чтобы она почувствовала счастье. Через бухту Золотой Рог и на остров Русский он перекинул изящные подвесные мосты. Не хуже, чем у Токио-сана! Радушно распахивал для неё двери многочисленных корейских едален, где жгучий красный перец творил страсть в любом блюде. Как у Сеула-соседа! Научился выпекать ароматные бельгийские вафли и стал подавать их во всех своих кофейнях. Прямо-таки в манере Брюсселя-друга! Даже Эмира Кустурицу завлёк по весне к себе с концертом. И столкнул с ним свою дочь нос к носу на улице Пограничной в её любимом баре. Опередил Белграда-брата! А на Орлиной сопке отныне переливалась огнями телевышка. Днем она ни на что не претендовала. Зато во тьме могла дать фору Эйфелевой башне – владивостокские огни бывали разноцветными и бегали по телевышке всю ночь, а не дразнили созерцателей пятиминутными порциями раз в вечерний час. Ну, вот тебе – как у Парижа-любовника! И даже больше.

«Это мой Город!» – на время обретала мир в душе дочь Владивостока. Но в этом мире всё равно кого-то не хватало ей. Поэтому лёгкая грусть порой охватывала её, наблюдавшую, как горизонт тонко разграничивал шумную синеву моря и молчаливую синеву неба.

Из горизонта однажды и пришёл Он. Вернее, прикатил под парусом на буерной яхте, когда прочный лёд обезмолвил море. Она пришла на марину «Семь футов» полюбоваться заснувшим Амурским заливом. Но совсем забыла об этом, увидев, как он сходит с буера! Его лицом всё ещё владела страсть. Страсть приручения дикого ветра – это было видно, когда он поравнялся с ней. Очарованная, она поскользнулась. Прямо на застывших до весны гребнях прибоя. А он ловко подхватил её и не дал упасть. И тут море вырвалось из-подо льда, начало то волноваться и буйствовать, то штилевать и зеркалить! – в его синих лучистых глазах. Сразу, как только он проник в её глаза.

«Сын Владивостока», – представился он, сияя счастливой улыбкой. «Дочь Владивостока», – ответила она, уже чувствуя себя в одной с ним лодке, качающейся где-то на глади залива Петра Великого. То, что отца обоих звали Владивосток, не значило ровным счетом ничего, по счастью, кроме родства душевного.

До встречи с ней он познал много женщин, от Находки до Барселоны, от Гаваны до Джакарты. Имена некоторых и названия их городов он даже не мог вспомнить. Утратила его память и сладость вкуса их кожи разных оттенков, от бело-сливочного до черно-шоколадного (амнезия – неизменное наказание тех мужчин, кто пробует слишком многих). Между тем, ещё будучи курсантом морского училища и вернувшись из своего первого кругосветного плавания, сын Владивостока уже твёрдо знал – её он встретит в родном городе.

Так же, как и дочь Владивостока, его сын чувствовал себя особенным, дыша целым Тихим океаном. Его кровь помнила кодекс чести петербургских морских офицеров, лихую казачью джигитовку и весёлые украинские колядки. Смеяться он привык громко и по-настоящему, разговаривал хоть и на чистом русском, но так быстро, что приезжие его не сразу понимали. Сыну Владивостока всё время хотелось куда-то плыть, лететь, взбираться, выходить за рамки, придумывать новые бизнесы, творить «фишки», сходить с ума в своих рок-барах с бас-гитарой в руках.

С тех пор, как он встретил её – родственную душу с изящными бровями, бары перестали манить его. Сын Владивостока включал на полную громкость ледзеппелиновский «Кашмир» или океаноэльзовское «Вiше неба», а чаще мумитроллевскую «Королеву рока». И с наслаждением скучал по ней в моменты ожиданий. А она летела к нему, пульсируя ненасытной верностью и не замечая смены времён года в своём городе.

Во Владивостоке не было метро и узких улочек, зато автомобиль был другом каждого. Машина очень выручала их, когда терпение опять и опять падало жертвой Любви. Об этом она не могла и не хотела рассказывать подругам. Одно дело, если страсть случается в животе, когда влюбилась, и совсем другое, если нежность растеклась во всем существе женщины, когда полюбила. Облечь такое в слова для других значило предать эту нежность, свою и его. Бесконечную. Бескорыстную. Беззастенчивую. Такого чувства океанской глубины она не знала в себе, покуда не встретила его. Он стал её первым. И единственным.

Пока царила в городе зима, они вместе жарили нежную корюшку, пахнущую огурцом с грядки. А летом, когда он нырял со скал островов за сладкими гребешками, она ждала его на берегу.

Все дороги Владивостока вели к морю. Обнявшись, он и она часто смотрели на это море, на безбрежность, на горячие блики солнца, скользящие по воде, и понимали – прямо здесь и сейчас весь свет распахнут перед ними. Отправляйся, куда захочешь!

«Но что значат все города планеты в сравнении с целым Миром, оказавшимся у тебя в объятиях прямо сейчас?..» – так чувствовал каждый из двоих, вдыхая родной запах друг друга, смешанный с терпким морским.

Когда их первое лето задышало жарким августом, они гуляли по Набережной после каждого путешествия в их собственный космос на двоих. В одну из таких ночей, спустившись на старый пирс и ощутив снова дыхание Тихого океана, они признались друг другу в любви. Разве нельзя было сделать это раньше, еще в январе, апреле или июле? Ведь всё было ясно с первого взгляда! Впрочем, это был Владивосток. Где «Я люблю тебя!» значило для неё и для него слишком многое, чтобы превращаться в слова так же легко, как в иных городах планеты. Мужчина-мир сказал первым, дрожа каждой своей частицей. Ответив, его Женщина нежно закольцевала бесконечность.

А ночное море, вдруг затаив дыхание и притворившись зеркалом для Луны, услышало, наконец. То, чего так жаждало услышать.

«Ты останешься здесь?» – «Только если ты останешься здесь!»

Владивосток, 2012— 2015

Профиль в лунном сиянии

Мужчина с выразительным носом только что вышел из дверей старинного отеля «Версаль». И тут же вошёл в двери новомодного бара «Муншайн». Вообще-то он хотел провести свой первый вечер во Владивостоке, гуляя вдоль моря. Но вдруг эта луна! Огромная, электрическая, заманчиво-матовая. Она воссияла над входом бара в тот момент, когда он поравнялся с ней. И прервала его, было начавшуюся, прогулку. Луна-фонарь выиграла у Луны-светила.

Электрическая приманка не обманула его! Он сразу увидел в баре двух прелестниц, Брюнетку и Блондинку. Одна другой изящнее, они громко смеялись в большой компании. Смеялись на русском. Черноволосая – упруго, бархатно, в самую глубь, золотоволосая – прерывисто, огненно, в самую высь. Русского языка он не понимал. Зато понимал другое. «Легко можно представить, как каждая из них звучит в постели», – подумал Мужчина.

Он уселся за маленький столик рядом. Прежде, чем ему принесли карту бара, он достал тонкий чёрный карандаш и толстый чёрный блокнот. Чтобы на оставшиеся белые страницы перенести линиями и штрихами новых женщин. Брюнетку и Блондинку.