Владивосток и другие мужчины - Ольга Шипилова-Тамайо

Он гордо заявлял, что умеет готовить, но был почти бездарным кулинаром. Белград постоянно ел мясо и всевозможное печёное тесто. Или мясо внутри нежного слоёного теста. Весной и летом природа одаривала его стогами превосходной свежей зелени. Но Белград никогда не ел зелень. Ему было лень перемывать тугие перья лука и сочные листики петрушки. А вот паприку он поедал в огромный количествах – свежую и вяленую, маринованную и печёную с чесноком, целиком и перетёртую в «прашек». В этом городе вкус перца был не восточно-острым, а южно-сладким.

Когда он пригласил её к себе в дом впервые, она не увидела там чайника. Вместо чайника – турка. Белград пил только кофе. И вот уж этот напиток он умел варить лучше прочих в мире! Чаем он считал сушеную траву – мяту, мелиссу, ромашку. Заваривал их лишь тогда, когда простужался. Ей пришлось пить кофе вместе с ним утром, днём и вечером. Так она заработала себе тахикардию. А ему всё было нипочем: слоновьи дозы кофеина, шквал децибелов из динамиков, танцы ночами напролет, а иногда и рюмочка веселящей виноградной ракии вместо зубной пасты сразу с утра. И в любой момент в Белград мог приехать с концертом сам Эмир Кустурица и привезти на радость людям свою фееричную музыку, какую играют цыгане в его фильмах. Ради такой встречи в Белграде она даже хотела остаться с ним!

И все-таки Белград был трогательным. Показал ей величественный Дунай, текущий в его крови, и шаловливую Скадарлию, сидящую в самом его сердце. Он думал, что выдает ей свои лучшие мужские качества. Но подсознательно жаждал видеть в ней старшую сестру, опекающую его, кормящую и ласкающую. Так она и полюбила его. Как дитя, как младшего брата. Белград был чуть-чуть обижен – ему казалось, что он хотел другой любви, тестостеронно-эстрогеновой. Ну, ничего! Они расстались очень хорошо тогда. Для того, чтобы встречаться еще много раз. Как родня.

Брюссель-друг

Она краем уха слышала о нём, конечно. В школе учительница географии рассказывала. И в теленовостях про него порой вспоминали. А как же не вспоминать, когда именно Брюссель привечал у себя штаб-квартиру НАТО и администрацию всего Евросоюза. Но он был тогда для неё, как и многие прочие, – лишь образом, плодом легкого воображения, навеянного телевизионной стрекотнёй. Ей не было до Брюсселя никакого дела. До поры.

Судьба, добрая крёстная мать всея человечества, решила подарить им волшебные моменты. И первым стал тот, когда дочь Владивостока изнемогала от глубоконочной скуки, а Брюссель вкусно отобедал в квартале Священного островка. Судьба усадила обоих за компьютеры и соединила их в интернет-пространстве. Соединила, в доли секунды проглотив 11600 километров между ними и 10 часов временной разницы. Из англоязычного форума, где юзеры разных стран болтали буквами о культуре и истории, Брюссель и дочь Владивостока тут же переместились в приватное пространство электронной почты. И понеслось! Год ежедневной переписки просто вывернул наружу обе души. Одну, восторженную, почти на берегу Атлантики, другую восхищённую – на самом берегу Тихого.

Брюссель родился от брака фламандки и валлона. Или валлонки и фламандца… Неважно. Главное, что его родными языками были французский и фламандский. Она взялась учить первый, так как самоучителей по второму во Владивостоке не продавалось. А Брюссель с азартом принялся за русский. Вскоре английский растаял в их сообщениях друг другу.

Сначала он приехал к ней. «Сумасшедший! – восхищалась им её мама. – Разве нормальный человек полетит, да ещё с пересадками, через весь Евразийский материк к какой-то виртуальной подруге?!» А Владивосток был горд новым другом дочери: «Брюссель – это настоящий мужчина, аристократ. Но, судя по всему, с авантюристской кровью в жилах!»

Она же очень жалела о скором расставании. Хотя с друзьями расставаться не больно, зная, что они тут же, на одном с тобой Земном шарике – только дождись каникул!

Она часто вспоминала светло-серые фламандские глаза друга, улыбчивые валлонские губы, рыжевато-русые волны волос, деликатный тон в сочетании с бесстыже-природной любознательностью.

Спустя годы дочь Владивостока тоже посетила его. Теперь Брюссель открылся ей еще больше.

Своим многочисленным и радушным друзьям Брюссель представлял её не иначе как «Это Она – Наш Маленький Сибирский Цветок». Он щедро угощал её улитками, сваренными в сельдерейном бульоне прямо на городской улице, целыми котелками молодых нежных мидий, тушёных в ракушках, утопленных в белом вине, своей национальной картошкой фри, которая была восхитительна и не похожа на еду из фаст-фуда… А ещё Брюссель фонтанировал лучшим в мире шоколадом, умопомрачительно-вкусным пивом и статуей писающего мальчика на углу улиц Шенн и Стуфф.

Из всех мужчин, кого она знала, Брюссель был дружелюбием чистейшей воды. Рядом с ним не возникало тревожности или коллизий. Ему она могла говорить всё и совершенно искренне, получая в ответ ту же искренность и море эмоций. Море обычно оказывалось тёплым и штилевым. Сердце добродушного и галантного Брюсселя найти было легко, ибо оно источало сладко-ванильный запах горячих вафель. Их выпекали в центре бельгийской столицы в маленьких уличных пекарнях, вероятно по тысяче штук каждые полчаса. Ради этого сладкого аромата Брюсселя она даже хотела остаться с ним!

Они в очередной раз сидели в какой-то уютной таверне, переделанной из старинного кукольного театра. Пили бельгийское пиво: он – тонкий белый сорт «Хугаарден», она – терпкий вишнёвый «Крик». Болтали и купались в волнах радости, которую дарили друг другу. Она узнала с ним много нового о себе и о мире, о звуках, вкусах, линиях. Между нею и Брюсселем было так много общего и столько хотелось сказать друг другу, что не оставалось никакого, даже самого маленького места для флирта.

Париж-любовник

Раньше он её не интересовал совершенно. Всё потому, что и без того к этому мужчине в мечтах своих устремлялись все женщины, которых знала дочь Владивостока. Начиная с героинь книг и кинофильмов. Её собственная мама нередко вздыхала по нему, хотя и не была знакома с Парижем лично. О нём грезили её сёстры и кузины, школьные подружки и университетские подруги. Даже две знакомые японки говорили, что никогда не выйдут замуж, потому что Париж слишком далеко.

А для неё он бы и дальше ничего не значил, если бы не три выросшие в её душе дороги: путь Любопытства, путь Ищу Любви и путь Хочу Свободы. Когда дочь Владивостока расцвела, пути каким-то чудесным образом слились в один. Который и вёл тогда прямиком в Париж. От этого было никуда не деться – она ощутила это внутри своего живота.

«Париж – одно расстройство! Он серый. Он тесный. Он бардачный. Он высокомерный, оказывается!» – рассказывали ей многие женщины, переставшие мечтать о нём после первой же встречи. Но её тянуло к нему. Так тянуло, как ни к одному другому. Досмотрев фильм «Амели» в 333-й раз, дочь Владивостока полетела в Париж.

Вместо серости её взору открылся сплошь бежевый город в тонком чёрном кружеве оконных решёток. Вместо тесноты она ощутила бескрайние широты общения. Вместо бардака её встретил дух творчества и свободы. Вместо высокомерия Париж с первых минут одарил её нежным поцелуем в губы. Одарил просто и изысканно сразу.

Париж в любой сезон носил шарф, небрежно накинутый на шею. Позволял себе не выбриваться и не расчесываться перед выходом из дома. И его роскошные кудри символизировали подлинную свободу духа и тела. Пуговицы его винтажного пальто безупречно сочетались с пряжкой новомодной сумки на плече. По утрам в его метро витал сладкий запах высококлассных духов, мужских и женских, недавних бездомных «пи-пи», вековых слоёв мазута, а ещё тонко-кислый душок «пино нуар» и «шинон» как напоминание о превосходном ужине накануне. Ужинал же он так, как будто занимался любовью, – смакуя каждую секунду. Предавался этому пару-тройку часов подряд. А дочь Владивостока всякий раз испытывала экстаз, оставаясь с Парижем наедине за маленьким столиком с большими тарелками изысков. Он и обычную утиную ножку, и простой хлеб, и незамысловатые листья салата мог превратить в шедевры.

Впрочем, притягательным было то, как он восхищался ею: «Как ты прекрасна с твоим тихоокеанским запахом, ненакрашенными губами и тонкими щиколотками!» А его объятия то шептали, то пели: «Мы так свободны с тобой! И мы так… вместе». Париж был магнетическим. Ещё и прекрасно знал это.

Влюбилась! Это поняла она ещё с первой секунды погружения его в неё и её в него.

Их прогулки превращались в путешествия за грани. О старте обычно сигнализировала Эйфелева башня, каждый вечер в 20:00. Башня покрывалась яркими вспышками, играя ими целых пять минут в ритме женского оргазма. После этого озарения они с Парижем чаще всего прогуливались по набережным Сены. Их шаг становился быстрее, нетерпеливее, и вот уже они неслись на какую-нибудь узкую затерянную улочку подальше от туристов и света фонарей. Там он со всей силой жажды жизни проникал в её губы, сначала… а после… Иногда тёмный силуэт случайного прохожего заставлял их резко остановиться, нервно расхохотаться и затем продолжить с большей скоростью и страстью. Если погода не позволяла им расстегиваться, распахиваться, задирать, оголять и покрываться влагой, тогда они согревались в кафе. Непременно арманьяком или кальвадосом. «А коньяк оставим туристам», – настаивал Париж. Они обменивались влаготочивыми взглядами и прикосновениями, а после неслись в его невообразимо маленькую квартирку в старинном доме №98 по улице Коленкур на Монмартре. Париж не стеснялся стеснённых пространств. Они помогали ему в развитии чувственности.