И не комиссар, и не еврей… - Анатолий Гулин

Мне подумалось, что если бы эта масса людей оказала сопротивление, то немцы, возможно, и не прорвались бы на нашем участке. И еще: если бы все эти винтовки были у нас… А то мы ведь вооружены были плохо, и оружия на всех не хватало или оно было некомплектным. Что толку в ручных пулеметах, если дисков к ним было мало?.. Или в коробках с лентами для станковых пулеметов, если последних тоже недоставало.

Вспомнилось, что на второй день плена, проходя мимо наших артиллерийских позиций, я увидел, что все наши семидесятишестимиллиметровые пушки стоят целехонькие на своих местах. Уж если нельзя было увезти, то надо было хотя бы привести их в негодность!.. Кстати, мы так и поступили со своими ротными минометами: уничтожили прицелы.

В Лисичанске пробыли несколько дней, а потом часть пленных, среди которых был и я, отправилась дальше, а большинство осталось в лагере.

Авдеевка, Горловка, Дебальцево, Константиновка, Красный Луч,

Макеевка, Снежное, Сталино (при немцах Юзовка, а теперь Донецк),

Ясноватая – вот далеко не полный перечень пересыльных лагерей, в которых мне довелось побывать в начальный период плена. Характерная деталь пейзажа этих мест – бесчисленное количество терриконников, которых до этого мне не приходилось видеть. Что же касается самих лагерей, то они были похожи друг на друга, как терриконники. Это были площадки, окруженные колючей проволокой, с вышками по углам.

Охранялись они в основном русскими и украинскими полицаями или представителями среднеазиатских республик, одетыми кто в немецкую или румынскую военную, изрядно потрепанную форму, кто в гражданскую одежду, но с обязательной белой нарукавной повязкой. Вооружены они были русскими или румынскими винтовками. Своих винтовок немцы полицаям не доверяли.

При виде хорошей одежды или обуви полицаи готовы были, как шакалы, наброситься на пленных и обобрать бедняг, зачастую находящихся уже на грани жизни и смерти. Особенно они охотились за сапогами, ботинками, часами (которые в то время имели единицы).

Зная это, я свои абсолютно целые ботинки обмотал проволокой и придал им такой “товарный” вид, что самому на них смотреть было тошно.

Были у меня (единственные в батальоне) часы – подарок дяди Коли. Это были громадные карманные часы марки “Кировские”, переделанные на ручные. Из-за их размера еле застегивался рукав гимнастерки.

Чтобы часы не отобрали, я стал прятать их под обмоткой ниже колена.

Так было до тех пор, пока один полицай не сказал мне, что ему известно о моих часах и где я их прячу. Об этом ему рассказал один из моих товарищей, которого он указал. Полицай потребовал, чтобы я отдал часы, за что обещал шесть буханок хлеба, пояснив, что, если я не отдам часы ему, их отберет какой-нибудь другой полицай, не дав ничего.

Часы пришлось отдать, и в течение шести дней он давал мне по буханке хлеба. Я делил буханки поровну между своими друзьями по несчастью, включая и того солдата, который выдал меня. Я спросил, почему он так поступил, и услышал в ответ, что мы все голодаем и слабеем с каждым днем, а этот хлеб несколько поддержит нас. Что же касается часов, то сейчас они мне просто не нужны. Пожалуй, он был прав, хотя променять часы было бы лучше позже, когда хлебная дотация стала еще нужней.

Дебальцево – крупный железнодорожный узел – имело ужасный вид.

Позже мне неоднократно приходилось видеть и более страшные разрушения, но они не производили на меня такого сильного впечатления. Подобные зрелища стали привычными.

В одном из лагерей я встретил сержанта из нашего батальона, которого прекрасно знал еще с авиашколы, так как мы с ним были в одном учебном отделении. Если не ошибаюсь, его фамилия была Чесноков.

Я был очень рад этой встрече, и мы договорились теперь держаться вместе. В плен он попал спустя недели две после меня. Чесноков был очень удивлен, увидев меня живым и здоровым, ибо был уверен, что я погиб.

Он рассказал, что вечером 12 июля, подводя итоги наших потерь, командир роты сообщил, что оба наши расчета ротных минометов погибли в результате прямого попадания снаряда. Об этом ему сообщил связной, который якобы видел все своими глазами. Родным были направлены извещения о нашей геройской гибели, но почтальон при переправе был не то ранен, не то убит, упал в реку и утонул. Свидетелем этого был сам Чесноков. Таким образом, эти злополучные извещения наши родные не получили.

Я поинтересовался, что ему известно о Викторе Вяткине. С Виктором я подружился с первого дня пребывания в авиашколе. Оба челябинцы, мы были в одном отделении и даже спали на одной койке: я внизу, он на втором этаже. Чесноков сообщил мне, что Виктор был тяжело ранен и отправлен в госпиталь и что надежды, что он выживет, никакой не было. Я очень огорчился, так как Виктор был настоящим другом.

Каково же было мое удивление, когда в 1947 году я встретил Виктора в полном здравии. Он тогда был студентом нашего мединститута. Виктор опроверг факт тяжелого ранения и сказал, что был легко ранен в руку, но не тогда, а значительно позже.

С Чесноковым мы долго держались вместе, но однажды я был включен в рабочую команду, а он остался в лагере. Когда после работы я вернулся в лагерь, его там не было. Сказали, что днем из лагеря была отправлена куда-то большая группа, и Чесноков, по-видимому, попал в нее. Ежедневно из пересыльных лагерей брали небольшие группы пленных на различные работы. Каждый старался попасть на работу, так как там иногда удавалось подхарчиться у местных жителей. Однажды я попал в такую группу, направленную в депо станции Ясиноватая.

Забыл, что мы там делали, но хорошо помню, что в обеденный перерыв нам дали щи из свежей капусты. Что это были за щи: подсоленная вода, в которой гонялись друг за другом капустные листья. Но для нас это было шиком. Порции не ограничивались, поскольку котел был большой, а нас мало. Проглотив всю попавшуюся мне капусту и запив ее

“бульоном”, я набрал его полную фляжку, чтобы угостить своих товарищей, оставшихся в лагере. Помню, они с удовольствием проглотили его, но помню и то, что противный запах этих щей фляжка хранила очень долго, как я ее ни мыл.

Однажды, при переходе из одного лагеря в другой, некоторые пленные из “стариков” встревожились, узнав, что вместо немцев нас будут конвоировать латыши или эстонцы. О них шла молва, что и те, и другие

– настоящие садисты, вопрос только в том, кто из них хуже. И действительно было из-за чего встревожиться. Весь путь сопровождался изощренными избиениями, и если немцы обычно били отстающих или нарушающих строй, то эти били всех подряд ради развлечения, стараясь при этом причинить больше боли или нанести увечья. На улице какого-то городка одна женщина протянула пленному кусок хлеба.

Конвоир-латыш выдернул этого пленного из колонны и стволом винтовки ткнул ему в глаз, а затем выстрелил в живот. Бедняга упал. Из пулевого отверстия стали вылезать кишки (удивительно, что кишки могли пройти через такое маленькое отверстие). Пленный в испуге, не понимая бесполезности этого, брал кишки руками из придорожной пыли, прижимал к животу и пытался засунуть обратно.

Жуткая картина бессмысленного, жестокого уничтожения беззащитного, ни в чем не повинного человека. Колонну остановили в самом начале, по-видимому для того, чтобы все пленные смогли посмотреть на муки раненого. Потом колонна двинулась дальше, а несчастный все продолжал безуспешно совать кишки в свой живот. Его не пристрелили, оставив медленно и мучительно умирать.

На каком-то переходе нас конвоировали эстонцы. Они мне показались ничем не лучше латышей.

Сталино уже в то время было довольно крупным и, на тогдашний мой взгляд, красивым городом. Чтобы попасть в лагерь, мы прошли через весь город. Многие ожидали, что в большом городе в лагере будет какой-то порядок, будут немного лучше кормить, все будет лучше. Но оказалось, что здесь то же, что и везде, и что кормят не лучше, а в иные дни и вообще не кормят.

Лагерь был, как почти всюду, громадной площадкой, обнесенной колючей проволокой с вышками по углам. Были на его территории и какие-то капитальные здания, назначения которых не помню, но они не были жильем для пленных. Численность населения лагеря в Сталино могу лишь определить словами “очень много”. Каждый день поступали новые партии пленных, и ежедневно его покидали группы разной численности, кто на этап, а кто в сырую землю. Я слышал, что в день в этом лагере умирало до четырехсот человек. Охотно верю, поскольку не раз видел, сколько мертвецов вывозилось.

Когда я попал там на этап – был рад, так как дальнейшее пребывание в этом лагере могло закончиться только гибелью.

В Сталино я оставил своих бывших товарищей. Я говорю “бывших” потому, что к этому времени, особенно после того, как кончилась моя хлебная дотация, наши отношения охладели, и каждый, мне кажется, стал думать только о себе. Общих интересов теперь не было. Иногда между нами возникали неизвестно из-за чего ссоры, но до серьезных баталий дело не доходило.