Назовите меня Христофором - Евгений Касимов

Лицо ее сначала твердеет, а потом медленно распускается морщинками.

У БАБУШКИ

После школы Костик решил поехать к бабушке Моте. Днем бабушка была одна — дедушка Миша был на работе в паровозном депо, а дядя Гена на учебе в «фабзайке».

Костик ехал в автобусе «Вскрышной Разрез — поселок Розы Люксембург» в сторону Разреза и глазел на пробегающий параллельно паровоз — в надежде увидеть дедушку Мишу, стоящего за рычагами. Паровоз был длинный, мощный, с короткой трубой, из которой вился жидкий дымок. Замасленный машинист в кепке козырьком назад выглядывал из окна. Внезапно паровоз гулко рявкнул, из короткой трубы с шумом рванул вверх столб густого черного дыма. Паровоз зачастил, запыхтел, угольно-черный дым повалил клубами.

— Следующая остановка — «Холодильник»! — объявила тетка-кондуктор, и Костик, закинув назад полевую сумку с учебниками, поплелся к выходу.

Костик любил ездить к бабушке Моте в Тимофеевку. Бабушка Мотя всегда кормила его ватрушками, пирогами с дикой вишней или с грибами, которые она ходила собирать в неблизкий лес, синеющий зубчиками за околицей. Еще у бабушки Моти всегда на подоконнике стояла трехлитровая банка, в которой плавал живой гриб. А у дедушки Миши был голубой сундучок, в котором он хранил ружейные припасы. Когда дед садился перебирать сундучок, попыхивая «козьей ножкой», Костик смирно сидел рядом и жадно вдыхал запах ружейного масла, трогал тусклые латунные гильзы, красные медные капсюли с маленькими зеркалами, а иногда дед давал ему потрогать ружье — короткую легкую одностволку. И даже щелкнуть пару раз курком.

Бабушка Мотя встретила Костика торжественная и улыбающаяся — ставя на стол пироги с ревенем, наливая квас в окрошку, она хитро поглядывала на него, блестела глазами и поджимала победно губы. Костик хлебал окрошку, гоняя по поверхности редкие кусочки вареной колбасы, а бабушка Мотя сидела напротив, подоткнув махоньким кулачком скулу, и готовилась что-то ему сообщить. И, видно, что-то очень важное. Костик покончил с окрошкой, потянул с блюда пирожок. Бабушка налила ему пахнущего вишневым листом чаю. Костик ждал.

Наконец бабушка Матрена выпрямилась и с внутренним ликованием спросила:

— Значит, говоришь, Бога нету?

— Нету, — замотал головой Костик.

— Значит, нету? — Бабушка Мотя весело глядела на Костика и подтолкнула блюдо с пирожками к нему. — Ha-ко вот, шанежку съешь.

Помолчали.

— Космонавты не видели, — сообщил Костик и потянул шанежку.

— Плохо глядели твои космонавты. — Бабушка на секунду посуровела и вдруг счастливо засмеялась: — А вот седни по радио передавали, что Бог есть!

Костик оторопело посмотрел на нее и куснул шаньгу.

— Бабушка!

— Да! Передавали. Седни утром.

И она опять счастливо засмеялась.

— Летчик рассказывал. Летел он над пустыней — а у него самолет сломался. Вот он сидит в пустыне, горюет, а тут ему мальчик маленький явился!

— И что? — Костик старательно жевал.

— Что-что?! — Бабушка рассердилась. — Посланник то Божий был! Вот что!

Костик обалдело уставился на бабушку. Она опять улыбалась.

— Эх ты, Фома неверующий!

— Ерунда! — уже рассердился Костик. — Ты чего-нибудь напутала.

— И ничего не напутала! — радовалась бабушка Мотя.

— Напутала, напутала! Что, так и сказали: Божий посланник?

— А кто ж, по-твоему, это был?!

Бабушка снисходительно смотрела на Костика.

— У него еще барашек был. А Христос-то тоже с барашком явился!

Костик замотал головой. И вдруг разулыбался.

— Бабушка! — с восторгом закричал Костик. — Так это… сказку передавали! Радиопостановку! «Маленький принц»! Экзюпери!

— Тьфу! — опять рассердилась бабушка. — Что ты мелешь?! Тебе все — сказки! Тебе русским языком говорят: летчик сам рассказывал. Летел над пустыней, у него мотор сломался. Он сидит, отчаялся, а тут ему посланник Божий! Он и помог ему. А так бы сгинул летчик-то. Ты вот не слышал, а мелешь… По радио, небось, врать-то не будут.

Костик закричал в отчаянье:

— Да бабушка же! Это актеры были! Разыгрывали сказку! Ну… как в театре!

Бабушка с сочувствием поглядела на Костика и вздохнула:

— Эк вас заморочили.

— Бога нет! — звонко сказал Костик. — Наука это доказала.

Бабушка поджала губы и ушла в горницу. Костику стало не по себе. Он понимал, что обидел бабушку, но ведь все так очевидно! Тут даже спорить не о чем! Но радости от собственной правоты почему-то не было. Как-то скомкалось желание пойти в сарайку, где в пыльном свете стояла диковинная машина — аэросани, которую собирал дядя Гена, расхотелось слушать трескучие патефонные пластинки, которые крутились с невероятной скоростью под острой патефонной иглой («Блоха? Ха-ха!»), и даже не манила книжка «Хрестоматия», где можно было почитать про удалого казака Тараса Бульбу или про ловкого мужика, который двух генералов прокормил. Костик неловко вылез из-за стола и вышел на крыльцо. Сел на белую, выскобленную голиком ступеньку и стал смотреть на рыжего петуха, гусаром ходившего по двору. Посидел, поскучал. Вышла бабушка, бросила пшена курам. Костик нашел в сенях сумку, потоптался на крыльце, сипло сказал выглянувшей бабушке:

— Ну, я поеду.

— Езжай, — вздохнула бабушка Мотя. — Матери-то скажи — я в воскресенье приеду.

И украдкой перекрестила уходящего внука.

Автобус был разбитый и пыльный, с медленно закрывающимися дверями. Костик заплатил тетке-кондуктору шесть копеек, взял билетик и сел к окну.

Когда Костик был маленьким, в городе появились новенькие автобусы с фестивальным цветком на ветровом стекле, и Костик настаивал, чтобы они с бабушкой ездили к ней в Тимофеевку только на таком — «с цветочком». Они терпеливо стояли на остановке и, пропуская два-три старых автобуса, садились в хромированную, пахнущую чистым кожзаменителем машину — «с цветочком». И радость от тех поездок утраивалась.

Разбитый автобус, тихонько постукивая, катил мимо заросшего камышом пруда, мимо беленой церковки с голубой маковкой, на которой радостно горели золотые звезды.

ДОРОГА, ВЫМОЩЕННАЯ ЖЕЛТЫМ КИРПИЧОМ

Свет разъездов и полустанков ненадолго застревает в купе, в открытое окно мягко плывет сладкий запах украинской ночи, покачиваются вагоны, и бормотанье колес навевает счастливую дрему, и усталость лениво охватывает сердце. На нижней полке спят жена и сын. Теплый ветерок шевелит легкие волосы сына — от случайного света нежно-розовые, как перо фламинго, его личико прозрачно и спокойно, и только цветут пунцовые губы.

Жена открывает глаза, тревожно смотрит на меня, косится на сына. Она прижимает палец к губам, успокоенно кивает головой и тут же засыпает.

Опять поезд, опять дорога! Сколько уже накручено железных и каменных километров? «Чугунный посох стерт наполовину…» На какой станции отцепили маленький паровозик с высокой трубой, с неторопливыми красными колесами, с ватным тугим паром — и с лязгом прицепили сверхмощную машину со стремительными обводами, с бесстрастным выпуклым взглядом фар и с холодным, пахнущим озоном нутром?

Пробуждения своего я не помню. Помню только большую стеклянную дверь с белыми занавесками, как рывками открываю ее (очень неудобно, потому что дверная ручка высоко), вхожу в комнату и вдруг испуганно замираю — слышу крик: «Нельзя сюда!» На ярком желтом полу сияют синие осколки стекла. И смутно вспоминаются вчерашние крики, топот сапог, тяжелая фигура отца с графином в руке, звон стекла… Отец и мать лежат, обнявшись, в большой высокой кровати и смотрят на меня. Мать улыбается и грозит мне: «Нельзя сюда!» Я шлепаю босыми ножками по полу, сажусь на корточки и пробую указательным пальчиком один осколок — самый крупный.

В вагон внезапно влетел шелест утреннего дождя, мерный шум ленивых тополей, и я завороженно вдохнул запахи влажного суглинка, свежей зелени и увидел мальчика, стоящего на деревянных, вытертых голиком добела ступенях лестницы, что вела на второй этаж, где в квартире номер пять он и живет, где еще тихо, потому что спят папа и мама.

Мальчик стоял в гулком коридоре, трогал ладошкой волглые оранжевые стены, лиловое пятно на стене, похожее на медведя, перила и балясины лестницы — и ждал, когда раздадутся грузные шаги и звук катящихся по асфальтовой дорожке подшипников, громыхание фляги… Он ждал певучего женского голоса: «Каму малака? Малака каму?»

Молочница с шумом опрокинула последнюю мерку с молоком над алюминиевым бидончиком, и молоко запузырилось у горловины. Быстрые матовые пузыри с треском лопались, молочница, глядя на шелушащиеся губы мальчика, на его острый взгляд, заворчала: «Холодное». Мальчик передал в мокрые руки молочницы пожухлые рублевки, поднялся на лестничную площадку и прильнул к помятому краешку бидончика, чувствуя, как под ладонями ходит толчками живое молоко.