Снизу вверх - Николай Каронин-Петропавловский

— Какой ты крестьянинъ? Всю жизнь шатаешься по чужимъ странамъ, бросилъ домъ, пашню… Ни лошади путной, ни вола! Въ томъ только ты и крестьянинъ, что боками здоровъ отдуваться… Пойдешь на заработки — ногу тебѣ тамъ переломятъ, а придешь домой — тутъ тебя высѣкутъ!…

— Не говори такъ, Мишка! — съ страшною тоской огрызался отецъ.

— Развѣ не правда? Барщина кончилась, а тебя все лупятъ!

— Мишка, оставь!

Но Михайло злобствовалъ до конца.

— Да есть-ли въ тебѣ хоть единое живое мѣсто? Неужели ты меня думаешь учить эдакъ же маяться? Не хочу!

— Живи, какъ знаешь, Богъ съ тобой! — стоналъ отецъ.

Тогда Михайлѣ дѣлалось жалко отца, — такъ жалко, что и сказать нельзя.

Такого рода разговоры происходили безпрестанно, всегда оканчиваясь тѣмъ, что отецъ Лунинъ опускалъ голову все ниже и ниже, сознавая, съ одной стороны, свое слабосиліе, а съ другой — пораженный непонятнымъ озлобленіемъ сына. Отецъ Лунинъ на самомъ дѣлѣ не имѣлъ прочной точки опоры, не имѣлъ настоящаго дома и настоящей цѣли, жилъ изо дня въ день, добывая хлѣбъ на сегодня и не зная, будетъ-ли онъ у него завтра; жилъ безучастно, равнодушный по всему на свѣтѣ, кромѣ обыденныхъ потребностей. Собственно онъ не жилъ, а маялъ себя. Рѣдкій годъ онъ возвращался съ заработковъ цѣлымъ и невредимымъ. У него была цѣлая масса приключеній, всегда оканчивавшихся тѣмъ, что его били. Однажды на желѣзной дорогѣ ему переломили ногу, и хотя онъ ее починилъ, но остался хромымъ. Въ другой разъ, подъ новостроющимся домомъ, съ высоты десяти саженей на него упали два-три кирпича, отчего онъ потомъ никогда уже не разгибался. Всякія происшествія непремѣнно ложились на его бока. И когда онъ возвращался домой въ Яму, его или сажали въ холодную, или сѣкли. Чтобы найти какую-нибудь одну опредѣленную черту Лунина, можно сказать, что по жизни это былъ поломанный человѣкъ, а по характеру — межеумокъ. И поразительная его честность, и несомнѣнный умъ, и способность безъ устали работать, — все это было развѣяно прахомъ.

Надъ нимъ смѣялись съ двухъ сторонъ: сынъ Мишка и дѣдушка. Дѣдушка называлъ его дуралеемъ, безпутнымъ человѣкомъ и ветошкой. Постоянная нужда въ семьѣ еще болѣе вооружила старика, свалившаго всю вину на «ветошку». Дѣдушка обыкновенно лежалъ на печкѣ или на завалинкѣ, если было лѣто и солнце припекало, и когда узнавалъ о какой-нибудь новой бѣдѣ, стрясшейся надъ сыномъ, то злобно плевался. Тьфу, тьфу! Выражать инымъ образомъ свои критическія мысли онъ уже не могъ. Старикъ давно потерялъ счетъ своимъ лѣтамъ, живя въ безконечномъ пространствѣ. Голова его была голая и походила на дыню, руки тряслись, ротъ уже не закрывался. Глаза постоянно дремали, ничего не видя. Кажется, все въ этомъ существѣ вымерло: мысли, воспоминанія, чувства и сознаніе, кромѣ ощущенія печки или солнца, которыя давали ему теплоту. Но въ этомъ полуживомъ человѣкѣ остались какія-то безсвязныя воспоминанія и всего болѣе раздраженіе, злоба противъ нехорошей жизни, въ которой все было для него глупо, безпутно, и противъ сына, въ которомъ онъ видѣлъ воплощеніе всякой бѣды.

Въ избѣ Луниныхъ жило три поколѣнія, положительно не понимавшихъ другъ друга.

Иногда Михайло дразнилъ дѣдушку.

— Дѣдушка! — кричалъ онъ что есть мочи. — Что ты все сердишься?

Дѣдушка начиналъ трясти своею дыней, приходя въ раздраженіе.

— На кого ты сердишься, дѣдушка? — продолжалъ Михайло.

— Уйди! Всѣ вы — поганцы!

— За что такъ, дѣдушка?

Старикъ собирался съ мыслями, что-то шепталъ.

— За все. Умѣй жить… Поганцы!

— Какъ же жить, дѣдушка? — коварно спрашивалъ Михайло.

— По-божецки! — отвѣчалъ старикъ гнѣвно.

— Не понимаю… Разскажи, какъ у васъ жили?

Старикъ припоминалъ. Дыня его тряслась. Лицо дѣлалось энергичнымъ и гнѣвнымъ.

— Скажи, дѣдушка, какъ это по-божецки?

— У насъ поганцевъ не было! У насъ коли ты родился, такъ держись, стой, крѣпись! — говорилъ старикъ, мало-помалу воодушевляясь и подогрѣвая себя собственными словами.

— А какъ же насчетъ притѣсненія у васъ было?

— У насъ былъ согласъ… Коли, бывало, притѣсненіе — молчимъ. Стой, крѣпись! Грудью выноси!

— Стало быть, были же притѣсненія-то, — коварствовалъ Михайло.

— Мы не стали бы плакать по-бабьи. Стой грудью!… А ежели силъ нѣтъ терпѣть — помирали. Эй, ребята, ложись, помирай!

— Что же, всѣ помирали, которые ложились?

— Поганцевъ у насъ не было. У насъ дружба… Который слабосильный мужиченко, и тотъ не вылъ по-бабьи… У насъ, бывало… — путался старикъ, припоминая старыя времена и не подозрѣвая насмѣшки внука.

— А можетъ вы только ложились, а не помирали?

Дѣдушка всматривался во внука и затѣмъ разражался плевками. Если въ его рукахъ находился батогъ, онъ яростно стучалъ имъ.

Нечего и говорить, что Михайло не серьезно заводилъ бесѣды съ дѣдомъ. Дѣдушку, дожившаго до потери сознанія времени, онъ очень уважалъ, но чтобы учиться у него — это внуку и въ голову не приходило. Иногда старикъ, наскучивъ молчаніемъ, принимался безсвязно, какъ ребенокъ, разсказывать о старинныхъ временахъ, безъ всякой мѣры хвастаясь тогдашними людьми, но Михайло слушалъ этотъ наборъ чудесъ, какъ сказку. Онъ понималъ только, что тогда было одно мученье. Тогдашнимъ людямъ дѣйствительно ничего не оставалось дѣлать больше, какъ молчать: стой! крѣпись! А когда притѣсненіе выходило заграницы человѣческаго терпѣнія, надо было ложиться и помирать, ибо это былъ единственный исходъ. Страданіе до того было непрерывно, что каждый старался выработать въ себѣ непрерывное терпѣніе. Въ концѣ-концовъ, страданіе стало въ одно и то же время средствомъ и апоѳеозомъ существованія.

Молодой Лунинъ не желалъ ни быть битымъ зря, подобно отцу, ни ложиться и помирать, подобно дѣду. Онъ съ теченіемъ времени совсѣмъ отбился отъ рукъ. Хозяйничая одинъ каждую зиму, онъ рѣшительно никого не спрашивался. У него были свои дѣла, пристрастія и друзья. Изъ семьи никто не зналъ, что онъ будетъ дѣлать завтра.

Одно изъ его пристрастій обитало въ худой избенкѣ, съ виду похожей на баню, гдѣ, однако, жили двѣ женщины — старуха Марѳа съ дочерью Пашей. Самъ Михайло никогда не выражалъ словами своего пристрастія въ этой избенкѣ и не показывалъ виду, что имѣетъ нѣкоторыя намѣренія на дочь Марѳы. Объясненіе его состояло лишь въ томъ, что раза два въ недѣлю онъ забѣгалъ мимоходомъ въ избенку и освѣдомлялся, не надо ли что сдѣлать по хозяйству? По большей части, надо было наколоть дровъ, напоить корову, которая была, если не считать избенки, единственнымъ имуществомъ двухъ сиротъ, задать ей корму, что-нибудь починить. Михайло сдѣлаетъ все это, вспотѣетъ и уйдетъ. Ни однимъ намекомъ кому бы то ни было не выразилъ онъ намѣренія жениться.

По воскресеньямъ онъ иногда покупалъ осьмушку чая и какого-то рыжаго сахару и относилъ къ Пашѣ, которая поила чаемъ свою больную старуху. Вотъ всѣ подарки, какіе онъ дѣлалъ Пашѣ. Всякій другой гостинецъ онъ считалъ какъ бы обидой для нея. Какъ ни были бѣдны женщины, но кормились на свой счетъ. Собственно работала одна дочь, потому что старуху зиму и лѣто душилъ кашель. Паша была деревенская швея. Она тачала рубахи, порты, поддевки, женскія платья и т. д. И нигдѣ не свѣтился такъ упорно огонекъ, какъ въ ея избушкѣ. Пока она была еще здорова, вѣчное сидѣнье не изнуряло ее. Напротивъ, она желала больше тачать и питала мечту когда-нибудь купить такую же машину, какую ей довелось видѣть у попадьи смежнаго села. Объ этомъ узналъ Михайло.

Годъ онъ ломалъ голову надъ тѣмъ, какъ бы достать денегъ на машину. Самая плохонькая, по его справкамъ, машинка стоитъ двадцать пять рублей… даже выговорить трудно! Но Михайло былъ фанатикъ, онъ озлился и принялся сколачивать деньги. И черезъ годъ сколотилъ. Только половину онъ вычелъ изъ счета податей. Когда въ извѣстное время пришелъ сборщикъ, Михайло свирѣпо сказалъ: «Нѣтъ! — „Какъ?“ — „Что же, ты оглохъ? Говорю, нѣтъ!“

Когда онъ принесъ машину къ Пашѣ, то замѣтно было, какъ похудѣлъ Михайло: глаза его ввалились, лицо постарѣло и осунулось, во всей фигурѣ замѣчалась лихорадочность, измученное состояніе нервовъ.

У этого бутуза нервы? Надо признаться, что отвѣтъ на этотъ вопросъ можетъ быть только утвердительнымъ. Онъ почему-то тосковалъ, ему были знакомы уже страданія, неудовлетворенность, сомнѣнія, — словомъ, въ бутузѣ шла неумолкаемая работа, не позволявшая ему глядѣть весело. Въ двадцать два года онъ уже порядочно измучился.

Нѣсколько разъ по праздникамъ онъ уходилъ къ пруду на мельницы Трешникова, гдѣ по берегу росли тощіе кусты. Туда приходила и Паша. Здѣсь, среди полыни, тальника и чилиги, они проводили праздники, отдыхая. Говорили мало. Паша была задумчивая, тихая дѣвушка, не любившая шумныхъ бесѣдъ, а Михайло просто не умѣлъ говорить. Иногда ему и хотѣлось что-нибудь сказать повеселѣе, и скажетъ, но тутъ же и обозлится, — до такой степени шутка его выходила уродлива, словно, вмѣсто языка, у него сидѣлъ во рту деревянный клинъ. Ограничивался онъ самыми неизбѣжными словами. Спроситъ: много-ли она за недѣлю нашила? Естьли у нихъ со старухой дрова? Не надо-ли чего починить въ избѣ?