Снизу вверх - Николай Каронин-Петропавловский

Впрочемъ, когда солдатъ размѣстили по избамъ и все утихло въ деревнѣ, Мишка вылѣзъ изъ своего убѣжища и увидалъ, что въ ихъ избѣ также сидитъ солдатъ. Солдаты прожили въ деревнѣ съ мѣсяцъ, въ продолженіе котораго Мишка не только пересталъ бояться Филатыча, какъ звали ихъ солдата, но близко сошелся съ нимъ. Солдатъ былъ смирный. Только онъ много ѣлъ, — такъ много, что даже жадный Мишка удивлялся. Для Филатыча ничего не стоило выхлебать котелъ щей, съѣсть чугунъ каши, проглотить въ самое короткое время каравай хлѣба. Но это былъ добродушный, работящій человѣкъ. Своимъ хозяевамъ онъ таскалъ на коромыслѣ воду, рубилъ дрова, задавалъ корму скоту, а Мишкѣ передъ уходомъ изъ деревни сдѣлалъ деревянную свистульку.

Послѣ этого воспитательное дѣйствіе на Мишку имѣло другое обстоятельство. Самъ Мишка на себѣ испыталъ его. Оно касалось его родныхъ, знакомыхъ и въ особенности отца. Но впечатлѣніе было сильное, глубокое. Одинъ разъ, играя съ другими ребятами на улицѣ противъ сборной избы, гдѣ собирались мужики и куда пріѣзжало начальство, какъ это случилось и въ этотъ день, Мишка вдругъ услыхалъ ревъ, раздавшійся со двора этой избы. Онъ захотѣлъ полюбопытствовать и вздумалъ-было съ пріятелями проникнуть во дворъ, полный народа. Но въ самыхъ воротахъ ему дали хорошій подзатыльникъ, послѣ котораго онъ убѣдился, что лучше всего посмотрѣлъ сквозь плетень. Онъ живо проковырялъ дыру въ плетнѣ и посмотрѣлъ… Посреди двора лежалъ врастяжку какой-то мужикъ, котораго держали за голову и за ноги. Но Мишка скоро широко раскрылъ глаза, и сердце его ёкнуло. На мужикѣ надѣтъ былъ желтый чапанъ, а на спинѣ чапана сидѣла треугольная заплата, такая же самая, какъ у его отца. Онъ хотѣлъ крикнуть: «батька!» — но голосъ у него пропалъ; Глаза его были устремлены въ одну точку, всѣ члены замерли. Но, чтобы не заревѣть, онъ впился зубами въ руку и закусилъ ее до тѣхъ поръ, пока отецъ не поднялся. Тогда Мишка со всѣхъ ногъ бросился бѣжать, оставивъ игру. «Мишка, Мишка! куда ты?» — кричали товарищи, но онъ, не переводя духу, улепетывалъ.

Во весь этотъ день онъ боялся поднять глаза на отца. Ему казалось, что отцу стыдно, какъ было стыдно ему. Къ удивленію его, отецъ — ничего… Вечеромъ выпилъ сорокоушку и съ непонятнымъ для Мишки благодушіемъ разсказывалъ, какъ давеча его «отчехвостили». Онъ не выказывалъ ни злобы, ни горечи. Этого Мишка никогда не могъ въ толкъ взять. Онъ въ эти дни съ ребяческимъ любопытствомъ наблюдалъ за отцомъ, но всякій разъ, видя его благодушіе, чувствовалъ пренебреженіе къ нему. Въ его еще нетвердую душу прокрадывалось уже недовѣріе.

— Послушай, батька, неужели тебѣ не совѣстно? — спросилъ однажды Мишка отца, котораго только-что «отчехвостили».

Отецъ сконфузился.

— Ничего, братъ Мишка, не подѣлаешь… И радъ бы, да никакъ невозможно! — возразилъ отецъ въ замѣшательствѣ.

Никогда больше Мишка не предлагалъ отцу вопросовъ. Онъ сталъ уходить въ себя. Онъ мечталъ и думалъ одинъ, безъ всякой помощи со стороны отца, недовѣріе къ которому быстрыми шагами шло дальше. Мишка уже въ малолѣтствѣ инстинктивно старался поступать обратно тому, какъ поступалъ отецъ. Это былъ явный признакъ разрыва сына съ отцомъ.

Время шло. Мишка росъ. Семейныя неурядицы рано поставили его въ ряды самостоятельныхъ работниковъ. Семнадцати лѣтъ Мишка сталъ во главѣ управленія домомъ. Отецъ каждый годъ уходилъ на заработки, пропадая изъ дому иногда по девяти мѣсяцевъ. Дѣдушка былъ слабъ. А больше въ семействѣ и мужиковъ не было. Старшій братъ его навсегда ушелъ изъ деревни, окончательно развелся съ отцомъ и жилъ при какомъ-то пивоваренномъ заводѣ. Такимъ образомъ, Мишка почти круглый годъ оставался въ домѣ хозяиномъ и невольно раздумывался о томъ, что видѣлъ. Невольно приходили ему ни умъ самыя неожиданныя сравненія. Воля и… отчехвостили! Свободное землепашество и… «штука»!

Онъ дѣлался угрюмымъ.

Что касается собственно «штуки», то она отразилась на молодомъ Лунинѣ съ явною рѣзкостью. Это подтвердилось въ рекрутскомъ присутствіи, куда его привезли, чтобы забрить лобъ. Старшій сынъ ушелъ годами отъ воинской повинности и солдатская доля пала на Михайлу. Родители плакали, провожая его. Отецъ былъ такъ мраченъ и въ то же время такъ ласковъ, какъ никогда. Но самъ Михайло не плакалъ. Его обычная угрюмость нисколько не измѣнилась. Кажется, онъ думалъ, что все равно — въ солдатахъ или мужикахъ жить. Мать и отецъ, дѣдушка и сестры не услыхали отъ него ни одного слова сожалѣнія о потерѣ крестьянской свободы, которую, вѣроятно, онъ не признавалъ существующею. Онъ только сдѣлался за эти дни злой. Холодно онъ простился съ родными, механически снялъ шапку и перекрестился, когда они съ отцомъ выѣзжали за околицу Ямы. Въ концѣ-концовъ, оказалось, что Михайло въ солдаты не годится. Раздетый въ рекрутскомъ присутствіи, онъ обнаружилъ всю свою физическую несостоятельность. Смѣрили его ростъ — малъ; измѣряли и выслушали грудь — плоха и узка. Ноги оказались выгнутыми снаружи. Позвоночный столбъ кривой. Брюхо большое. Малокровіе. Въ другое время его взяли бы въ солдаты затѣмъ, чтобы варить крупу или садить капусту въ гарнизонномъ огородѣ. Но докторъ, дѣлавшій осмотръ, рѣшительно воспротивился, высказавъ мнѣніе, что такого бутуза лучше оставить въ покоѣ. Во всей его фигурѣ въ исправности были только лицо, холодное, но выразительное, и глаза, сверкающіе, но темные, какъ загадка

Отецъ Лунинъ обезумѣлъ отъ радости, узнавъ, что его Мишка — уродъ. Во-первыхъ, съ радости онъ напился до того, что потерялъ шапку, во-вторыхъ, цѣлый день лѣзъ къ сыну цѣловаться; въ-третьихъ, предложилъ ему жениться, назвавъ имена сватовъ. Михайло, въ отвѣтъ на это, положилъ отца поперекъ саней и поѣхалъ домой.

Сколько было непріятностей въ семьѣ изъ-за одной этой женитьбы! Избавившись отъ солдатчины, Михайло, однако, имѣлъ свое мнѣніе о женитьбѣ, что сильно раздражало отца, Онъ безпрестанно твердилъ сыну о женитьбѣ.

— Ужь это мое дѣло! — возражалъ сынъ.

— Какъ твое? А отца-то позабылъ? — волновался отецъ.

— Не забылъ, а говорю: не суйся въ чужое дѣло.

— Какъ въ чужое? Возьму вотъ я хорошую палку, да начну тебя жарить!…

Послѣ этого между отцомъ и сыномъ обыкновенно происходила распря, никогда не прекращавшаяся. Отецъ доказывалъ, что онъ имѣетъ право учить своего сына, а сынъ опровергалъ.

— Не вижу я проку въ твоемъ ученьи… Ты напередъ, скажи, учили-ли тебя-то? — глухо замѣчалъ сынъ.

— Меня… учили! — волновался отецъ.

— Палкой-то?

— Палкой-ли, чѣмъ-ли, а учили. Ужь это, братъ, сдѣлай милость, безъ ученья насъ не оставляли.

— Да какой-же прокъ отъ этого? — насмѣшливо спрашивалъ Михайло.

— Прокъ? А вотъ какой прокъ: Б-боже тебя сохрани, бывало, сказать супротивное слово отцу! Бывало, дѣдушка-то твой привяжетъ меня къ столбу, да и деретъ. И баловства этого духу у насъ не было!

— Слыхалъ я это. Да какой же тебѣ-то прокъ въ битьѣ?

— Не баловался — больше ничего!

— Ну, мало же объ васъ оббили дубья! Надо бы больше, — говорилъ сынъ, злобно смѣясь.

— Мишка! лучше замолчи, не гнѣви меня! Ей-ей, схвачу я тебя за волосья…

И такъ далѣе. Отецъ грозилъ, Михайло пренебрежительно отворачивался. Но когда дѣло заходило далеко, онъ вспыхивалъ, какъ порохъ, обнаруживая страшную свирѣпость.

— Развѣ я не правду говорю? — спрашивалъ онъ, какъ бы готовясь запустить въ отца смертельную стрѣлу, которая ранитъ того и заставитъ заревѣть отъ боли. — Развѣ не правда? Ну, скажи на милость, хороша-ли твоя участь? Ладно-ли живешь ты? А вѣдь, кажись, дубья-то получилъ въ полномъ размѣрѣ!…

— Что же, хрестьянинъ я настоящій… Слава Богу, честный хрестьянинъ! — говорилъ отецъ, едва сдерживая себѣ отъ боли.

— Какой ты крестьянинъ? Всю жизнь шатаешься по чужимъ странамъ, бросилъ домъ, пашню… Ни лошади путной, ни вола! Въ томъ только ты и крестьянинъ, что боками здоровъ отдуваться… Пойдешь на заработки — ногу тебѣ тамъ переломятъ, а придешь домой — тутъ тебя высѣкутъ!…

— Не говори такъ, Мишка! — съ страшною тоской огрызался отецъ.

— Развѣ не правда? Барщина кончилась, а тебя все лупятъ!

— Мишка, оставь!

Но Михайло злобствовалъ до конца.

— Да есть-ли въ тебѣ хоть единое живое мѣсто? Неужели ты меня думаешь учить эдакъ же маяться? Не хочу!

— Живи, какъ знаешь, Богъ съ тобой! — стоналъ отецъ.

Тогда Михайлѣ дѣлалось жалко отца, — такъ жалко, что и сказать нельзя.

Такого рода разговоры происходили безпрестанно, всегда оканчиваясь тѣмъ, что отецъ Лунинъ опускалъ голову все ниже и ниже, сознавая, съ одной стороны, свое слабосиліе, а съ другой — пораженный непонятнымъ озлобленіемъ сына. Отецъ Лунинъ на самомъ дѣлѣ не имѣлъ прочной точки опоры, не имѣлъ настоящаго дома и настоящей цѣли, жилъ изо дня въ день, добывая хлѣбъ на сегодня и не зная, будетъ-ли онъ у него завтра; жилъ безучастно, равнодушный по всему на свѣтѣ, кромѣ обыденныхъ потребностей. Собственно онъ не жилъ, а маялъ себя. Рѣдкій годъ онъ возвращался съ заработковъ цѣлымъ и невредимымъ. У него была цѣлая масса приключеній, всегда оканчивавшихся тѣмъ, что его били. Однажды на желѣзной дорогѣ ему переломили ногу, и хотя онъ ее починилъ, но остался хромымъ. Въ другой разъ, подъ новостроющимся домомъ, съ высоты десяти саженей на него упали два-три кирпича, отчего онъ потомъ никогда уже не разгибался. Всякія происшествія непремѣнно ложились на его бока. И когда онъ возвращался домой въ Яму, его или сажали въ холодную, или сѣкли. Чтобы найти какую-нибудь одну опредѣленную черту Лунина, можно сказать, что по жизни это былъ поломанный человѣкъ, а по характеру — межеумокъ. И поразительная его честность, и несомнѣнный умъ, и способность безъ устали работать, — все это было развѣяно прахомъ.