Монологи перед зеркалом (сборник) - Виктор Королев

Мы с братом дрались часто. Он был сильнее меня и дрался по-взрослому, кулаком снизу в подбородок. Я не хотел уступать и, как мог, мстил ему. Однажды утром вытащил у него из портфеля все ручки и карандаши. Брат принес из школы двойку по рисованию, а меня наказали. Это весной было, а сейчас уже, считай, лето…

Серый доел свой арбуз и вытер руки о штаны:

– Слыхал, что Юранда твой брешет? Клад-то – под вашим домом!

– Да ну?! Врёеешь!

– Чего мне врать? А он чо, тебе и не сказал? Ну хошь, сам чокнутую спытай, она тебе сразу доложит, вона идет – спроси!

И он довольно засмеялся своей шутке…

…Ольга вернулась в свою комнату, долго сидела перед старинным комодом, а когда слезы кончились, вытянула из нижнего ящика заветную шкатулку. Небольшое фото, где маменька сидит в кресле, а папенька, такой строгий, в черной тройке, положил ей руку на плечо – это они в салоне на Невском фотографировались. Колечко с голубым камнем – тетушка из Тобольска подарила, сказала: изумруд счастье приносит и силы дает. Лента шелковая – это Алешин подарок, он сам букет перевязал. Фото Алешиного у нее никогда не было. И ни одной записочки от него не осталось, да и было-то той весной всего две. Еще в шкатулке лежали папенькины письма, документы всякие – они давно уже без надобности, но это всё, что осталось у нее от прошлой жизни. Остальное – в памяти и в снах. И она всегда так счастлива, так благодарна Богу, когда он дарит ей такие сны. Как сегодня, когда приснился Алёша, её Алёша, её суженный – как живой, совсем рядом, совсем близко.

Господи, дай мне еще раз увидеть его, дай прикоснуться к нему хоть на мгновенье! Этот мальчик соседский так похож на Алёшу, такой же беленький, сероглазый, улыбчивый – словно это их сын. Прямо копия отец, только росточком поменьше. Так бы и глядела в его очи, вспоминая Алешу, так бы и ласкала, прижав к груди! Она положила шкатулку на место, задвинула ящик, привычно глянула в окно, где раньше видны были горы, а теперь все закрыла громада ДК, перекрестилась дважды, пошла к двери…

– Бабка, говори, где клад зарыт?! – заорал я что есть мочи, когда старуха стала спускаться с крыльца, повернувшись задом и нащупывая непослушными ногами ступеньки. Она мигом слетела с крыльца и с диким воем кинулась ко мне. Мы с Серегой рванули по домам.

Юра сидел за столом и что-то рассказывал маме. Она наливала ему суп. Загадочно улыбаясь, погладила меня по затылку: «Мой руки и садись есть».

– Вот прямо под камнем и лежит, – досказал брат.

Я кинулся обратно в комнату:

– Что лежит, что?!

– Клад старухин, что же еще! – важно протянул Юра. – Под нашим домом. Сейчас в школу сбегаю по делам и полезу. А ты не вздумай, фингал получишь!

Он ушел. И я мгновенно понял, что нет на свете такой силы, которая сможет меня удержать. Я не буду Юранду ждать! Для него кружок рисования важнее – ну и пусть его! Я первый найду клад!

…Под домом было темно и пыльно. Я с трудом протиснулся в узкий лаз, постоянно стукаясь затылком. Серега светил мне фонариком, но все равно ничего не было видно. Воняло гнилым чесноком. Руки наматывали на себя паутину, нащупывали какие-то банки, обломки кирпичей, куски истлевших тряпок. Я полз вперед, лаз все расширялся, в башке звенело.

– Давай сюда фонарик! – крикнул я Сереге. – Сам светить буду!

– Можно и я к тебе? – попросился Серега.

Но я для себя уже решил: кто найдет – того и будет. И совсем не собирался ни с кем делиться. Стоп! Дальше нету хода. Нос уткнулся в огромный камень. Поднял лицо и – не поверил своим глазам. На валуне желтел клочок бумаги.

Я орал так, что перепуганный насмерть Серега мигом выдернул меня на свет. И потом кричал вместе со мной:

– Наа-шлиии!

Словом, зря мы не поверили про сокровища. В записке так и было написано: «Клад лежит под этим камнем». Буквы были старые, с ятями, написано ровно, крупно, бумага выцвела от старости, твердая, как пергамент, тронь – и рассыплется, сломается.

– Я клад нашел! – влетел я на кухню. – Давайте лопату!

Мама с Юрандой молча переглянулись и – вдруг стали смеяться. Сначала тихонько, прыская в ладошки, а потом взахлеб, всё пытаясь поймать мою руку с запиской. Мама обняла меня, прижала, а брат, торжественно улыбаясь, развернул смятую бумажку и пошел к печке. «Сожжет!» – сжалось у меня все внутри.

Но он просто аккуратно приложил ее к старой газете, что закрывала у нас печь, когда она не топилась. От газетки был оторван солидный кусок, и записка точь-в-точь совпала с оторванным краем. Я вырвался из маминых рук и убежал в сквер.

При новом ДК был скверик, куда старшая сестра Сереги Терещенко водила своих женихов. Обычно жених, усевшись с Людмилой на скамеечку под деревьями, объявлял конкурс: кто из нас, неотступно следящих и интересующихся малолеток, быстрее добежит до противоположной ограды и обратно. Засекал время, и мы мчались, словно гнался кто, словно это вопрос жизни или смерти был.

А однажды я споткнулся и упал на старте, а когда поднялся, увидел, что Серега, Надежка и Аньча уже скрылись за поворотом, а парень вовсю зацеловывает нашу Людмилу. Назавтра жених снова пришел, но мы уже не дали ему прохода, задразнили хором. Им пришлось с Людкой пожениться и сразу уехать в Свердловск…

Однажды в марте, когда были весенние каникулы, у меня заболел живот. Врачиха помяла его и заявила, что срочно нужна операция. Мама перепугалась, но виду не подавала, и когда вела меня через этот скверик в больницу, всё рассказывала что-то смешное. Я успокоился совсем и даже не пикнул в белой комнате, когда из пальца брали кровь. Пожилая женщина с силой давила на мой палец, а вторая мыла руки в раковине и зевала, глядя в окно: «Во, старуха какая-то ревмя ревет, идет заливается», – лениво протянула она.

Я вытянул шею и увидел, что это моя мама, моя самая молодая и самая красивая на свете мама, идет по скверику, прямо по грязным лужам, сгорбившись, с перекошенным от слез лицом…

Нет, мама не могла так подшутить надо мной – это все Юранд! Ну, я ему отомщу, что-нибудь тоже придумаю, впереди еще целое лето!

…Впереди было еще целое лето. Наверное, самое счастливое лето в моей жизни. Я помирюсь с братом. Найду на огороде три старинных монетки. Съезжу в пионерский лагерь на целый месяц. Мы купим радиолу и шесть пластинок.

Потом мы всем двором будем рисовать открытки, много-много открыток. И на нашей станции впервые остановится скорый поезд Пекин-Москва, а мы встанем в шеренгу: белый верх – черный низ, сатиновые галстуки отглажены, и желтолицые китайцы с глазами-щелочками возьмут наши открытки в столицу на первый в мире фестиваль молодежи.

Потом я пойду в пятый класс и сяду с Танькой Казачинской за одной партой. Мы будем бегать на Пышму еще и в сентябре, и Юра научит меня плавать. Как-то вечером мы заберемся на крышу сарая и будем долго-долго смотреть вверх, пока не увидим, как махонькая звездочка медленно проплывет по небу, посылая нам свое «бип-бип».

А потом выпадет снег. И однажды родители разбудят меня среди ночи, и все выбегут во двор, и небо будет полыхать разноцветными полосами, а папа скажет маме: «Чтобы на Урале и северное сиянье – быть такого не может!»

Сумасшедшая бабка Ольга будет кружиться по двору, задрав кверху лицо и громко крича:

– Я люблю тебя, мой Камышлофф!

* * *

А как встанет день-деньскойПред моею, пред тоской,А за мною – ночь темна,Мрачной памяти полна.

А как брызнет солнце светом,Наплевать на всех и вся —Я уйду один с рассветом,Запах дома унося.

А забьется ветер в спину —Ты веди меня, веди!Словно груз какой-то скинулИ оставил позади…

Чай с малиновым вареньем

Настоящий мужчина должен родить сына, посадить дерево и написать книгу – так, да? Сын вырос, стал юристом, чем я очень горжусь, тополь зеленеет, книга… А что вы держите в руках? Она, надеюсь, когда-нибудь подойдет к концу. Рассказать вам про дерево?

Растет мой тополь на улице Уральских рабочих в городе Екатеринбурге. Лет тридцать назад мы встретились. Я узнал его. Теперь-то я, конечно, не узнаю. Да и он меня, видимо, тоже, хотя у деревьев век дольше, да и память тверже. Но против бензопилы даже и его память слабовата.

…Меня не любили в школе. Не любили за эгоизм, общительность, трусость, остроумие, оригинальность и слабосилие – за все сразу. Класс был интересный – до сих пор многих помню.

Я сидел за одной партой с очень аккуратной девочкой: косички на ленточках, мордочка чистенькая, фартучек всегда глаженный. Хорошая девочка, отличница. Люба Кокшарова. Иногда она смотрела на меня не так, как на всех: удивленно и, похоже, понимающе. А сзади сидел второгодник Миша Ивкин, который тыкал в меня иголкой и равнодушно смотрел, как я реву. На перемене я выкидывал из парты его чемоданчик, разбрасывал под ноги учебники с тетрадками, и он снова тыкал меня иголкой и равнодушно смотрел в окно. На мою соседку он смотрел совсем не равнодушно, не так, как на других…