Потомство для зверя - Сигги Шейд

с Сайласом.

 

— Это трансдермальный пластырь4, содержащий скополамин5, — говорит он, его глаза холодны. — Он должен хорошо реагировать на кетамин6, который я добавил в твой напиток.

 

— Зачем? — пошатываясь, я отступаю назад, мой взгляд устремлен на дверь, ведущую в сад.

 

Сайлас подходит ближе, совсем не похожий на человека, за которого я вышла замуж. Мне приходится несколько раз моргнуть, убедиться, что мне не привиделись его злобные зеленые глаза и дикость обнаженных зубов.

 

— Я не хочу ребенка, — рычит он.

 

— Ты мог бы просто сказать «нет».

 

— Человек может вытерпеть столько отказов, пока не сломается.

 

Я качаю головой из стороны в сторону, пытаясь побороть наркотик, но усилия бесполезны. Мои конечности словно кто-то залил свинцом, и я с трудом удерживаюсь в вертикальном положении.

 

Мои колени подгибаются, но Сайлас ловит меня прежде, чем я падаю на пол.

 

— Я никогда не отвергала тебя, — говорю я.

 

— Не в сексе, — усмехается он и опускает меня на пол. — Ты всегда знатно трахалась. У меня к тебе не было никаких претензий на этот счет.

 

— Ты меня пугаешь, — шепчу я, мой голос едва слышен. Комната кружится, и Сайлас превращается в размытое пятно.

 

— Опять ты осуждаешь меня. Ты хотела, чтобы я стал лучше, хотя знала, что я из себя представляю, когда мы поженились.

 

Я пытаюсь закричать, но огромная рука зажимает мне нос и рот, перекрывая доступ к кислороду. Черная мгла заползает за пределы моего зрения и затягивает в темнеющую бездну.

 

Голос Сайласа плывет по краю моего сознания.

 

— Я бы не стал этого делать, если бы ты не была такой навязчивой сукой. Удачи на аукционе. Если они не смогут продать тебя в качестве секс-рабыни, они извлекут твои органы.

 

Глава 2

Так вот что чувствуют животные, ожидающие убоя?

 

Последние несколько часов прошли как в тумане: грубые руки, холодная поездка в кузове фургона и тугие ремни. Наркотики заглушили мои чувства, а ужас заглушил предательство Сайласа. Теперь мои ноздри заполняет вонь крови, пота и металла, и все, о чем я могу думать, - это побег.

 

Я смотрю на свои босые ноги среди ряда женщин, оказавшихся в таком же положении. Некоторые из них все еще всхлипывают и умоляют, другие молчат. Мое горло охрипло от крика, плача, вдохов через кляп, глаза тоже распухли от слез.

 

Моя голова склонена, занавес из черных волос закрывает вид на секс-аукцион. Это единственная форма неповиновения, которая у меня осталась, учитывая, что мои руки скованы наручниками за спиной, а лодыжки - кандалами.

 

Шансов сбежать нет. После того, как я упала, Сайлас вколол мне что-то, чтобы я была обездвижена и не сопротивлялась, когда он вызовет группу мужчин, чтобы увезти меня в фургоне.

 

Сайлас.

 

Отчаяние разлилось по моим венам, как кислота, сжигая то, что осталось от разбитого сердца. Я подозревала, что что-то не так, когда он привел меня в тот ресторан, но не думала, что меня так зверски предадут.

 

Я не предвидела этого.

 

Он назвал меня осуждающей и надоедливой. Только за то, что я хотела семью, а он не вмешивал свои махинации в семейный бизнес. Как можно знать человека десять лет и не видеть его настоящего?

 

Удар молотка выводит меня из задумчивости, заставляя вздрогнуть.

 

— Продано участнику аукциона номер восемнадцать за пятьдесят тысяч, — говорит аукционист.

 

Черт.

 

Я следующая.

 

Пока я слушалa его речь, грубая рука схватила меня за плечо, а другая отстегнула зажим, закрепленный на ошейнике. Я поднимаю голову и встречаюсь взглядом с огромной женщиной, похожей на бульдога, которая ведет меня по выложенному черно-белой плиткой мраморному полу.

 

Болтовня стихает, и в комнате становится тихо, только в ушах шумит кровь. Глубоко вздохнув, я наконец набираюсь смелости и осматриваю окружающее пространство.

 

Слева от меня - около шести рядов стульев, заполненных самыми разными людьми. Многие из них имеют крупное телосложение боксеров или телохранителей, а меньшая часть одета в дизайнерские костюмы. Полагаю, что это и есть настоящие мафиози, которые будут проводить торги.

 

Мой взгляд останавливается на одиноко сидящем сзади мужчине, который крупнее остальных, но ничто в нем не говорит о том, что он сотрудник.

 

Вся его масса, кажется, занимает два кресла, и он излучает такое властное присутствие, что у меня волосы на руках и шее встают дыбом. Левую сторону его лица закрывает черная повязка, заслоняя густую черную бороду и единственный голубой глаз выглядит жутко зловеще.

 

— Лот номер триста шестьдесят два.

 

Голос аукциониста пронзает меня насквозь, как удар кнута, и я бросаюсь к сцене.

 

— Быстрее! — крупная женщина усаживает меня за стол прямо перед подиумом.

 

— Фигуристая, не спортивная, черноволосая красавица, двадцать один год, примерно пятый размер груди, редкая девственница, — говорит аукционист.

 

Стоп... Что, блять, Сайлас сказал этим ублюдкам? Как он мог соврать о моей девственности? Он даже на три года сократил мой истинный возраст.

 

Я качаю головой из стороны в сторону, но женщина хватает меня за волосы у основания черепа и дергает.

 

— Веди себя хорошо, — шипит она. — Всех девушек, которых мы не продадим, отправим на изъятие органов.

 

У меня сводит живот, и все попытки сопротивляться заканчиваются вздохом.

 

— Давайте начнем торги с десяти тысяч.

 

Сидящий впереди мужчина поднимает пластиковую лопатку. Его заостренный нос и тонкие черты лица слишком напоминают животное ласку, но кольца на пальцах придают ему сходство с сутенером.

 

Черт.

 

— Пятнадцать, есть пятнадцать, — говорит аукционист.

 

На торги выходит еще один мужчина, крепкий, как гигант. Он темноволос, одет в белый костюм, который контрастирует с его острыми глазами и еще более острыми скулами. Я наклоняю голову и изучаю его черты. Не тот ли это Морис Танатос, мафиози, которого судили за убийство любовницы?

 

Он демонстрирует мне оскал золотых зубов. Точно такой же золотой оскал, который украсил заголовки газет о жестоком насилии, фальсификации показаний свидетелей и ошибочном судебном разбирательстве.

 

Мой желудок опускается на каменный пол.

 

Дерьмо. Дерьмо. Дерьмо.

 

Танатос поднимает лопатку.

 

— Двадцать.

 

Блять.

 

Сердце колотится так сильно, что закладывает