Над океаном - Владимир Смирнов

— Прямо, солдат?

— Прямо, товарищ майор, — улыбнулся водитель в выгоревшей, застиранной гимнастерке.

— Ну и мне прямо...

И когда «Урал» остановился напротив самолета Ионычева, майор увидел, что его экипаж привычно-торопливо строится для встречи своего командира под темно поблескивающим фонарем штурманской кабины Ту-16, и, идя к своему самолету, он все забыл и ощущал лишь готовность к хорошей, доброй работе, радость от того, что работа эта наступает, счастье встречи — с тем, что составляет всю его жизнь...

 

Десять минут назад поднялась последняя пара полка из расписанных в полет экипажей. Паре Ионычев — Кучеров запуска двигателей отчего-то пока не давали.

Кучеров сидел, откинувшись в кресле, и спокойно ждал, всем своим видом подчеркивая, что все нормально, все идет правильно, как и должно идти, и даже не давал себе труда как-то успокоить своего помощника — правого летчика Николая Савченко.

На аэродром накатывала тишина, особенно ощутимая после рева и грохота. Растаял в небе гул улетевших кораблей. На высушенной было полосе вновь заблестела влага.

В открытые форточки кабины вливался влажный прохладный воздух, пахло травой и дождем, доносились голоса ребят из наземного экипажа. Фигурки двигающихся в рано наступающих сумерках людей изгибались, ломались и множились, дробясь в каплях влаги на стеклах. Синел мокро рядом лес. Негромко пофыркивая, по рулежке проехала АПА — автомашина аэродромного питания — и, осторожно-вкрадчиво посвечивая уже включенными фарами, свернула к стоянке Кучерова. И хотя ЗИЛ остановился в сторонке и мотор его затих, выключенный, это было уже хорошо. Ведь АПА — это запуск.

Ту-16, «штатный» самолет-ракетоносец морской авиации, стоял под самым лесом, крепко уперев в бетонные плиты овальной площадки длинные суставчатые ноги, обутые в толстые пневматики. Матово-белый, скорее, даже серый своей противоожоговой окраской, он на первый взгляд не выглядел боевым кораблем — хотя бы из-за явного сходства с широкоизвестным старичком-работягой Ту-104. Но из его крыльев, будто заломленных назад напором скорости, рвалось вперед вверх узкое мускулистое тело бойца, увенчанное вытянутым обтекателем штурманской кабины, и, словно в едином стилевом рисунке, над черными стволами КОУ взметнулось ввысь высокое отточенное перо-нож киля, на котором светилась живая алая звезда. Пушечные стволы — вот что бросалось в глаза. Целая батарея скорострельных автоматических пушек, глядящих во все стороны и управляемых хоть вручную, хоть с помощью электроники, превращала корабль в настоящую летающую крепость; ракеты, бомбы, торпеды, которыми к тому же можно было нанести удар в любых условиях видимости и вообще без нее, делали самолет грозным оружием, а насыщенность самым различным радиоэлектронным оборудованием в сочетании с дальностью полета на многие и многие тысячи километров на огромных высотах с почти звуковой скоростью позволяла отыскивать и уничтожать цели — от стратегических до самых малых, точечных! — в любой точке полушария, на любой глубине океана. Мощности двух могучих никулинских двигателей, в которые было впряжено почти по десятку тысяч послушных руке пилота коней, хватило б на то, чтобы осветить целый город со всеми его улицами, площадями, кинотеатрами, стиральными машинами, магазинами, утюгами и бог знает чем еще, что есть в современном городе, — если б кому-нибудь пришла в голову мысль заменить этим самолетом городскую электростанцию. Впрочем, самолет смог бы снабдить город и необходимым количеством электросетей — тысячи метров проводки, сотни реле, электромоторов, сервоприводов, лабиринты кабелей скрывались под его обшивкой.

И вот он стоял, спокойный и уверенный, ожидая приказа; и из его кабин, из-под колпаков блистеров чуть заметно струился слабый розоватый полусвет (нынче психологи утверждают, что именно красный, но никак не зеленый цвет действует успокаивающе, поднимая при этом работоспособность); экипаж был свеж и бодр, умел и спокоен. Оборудование проверено и готово к работе. Топливные кессоны залиты под горловины; в боевых отсеках во тьме и тишине покоились увесистые контейнеры боекомплекта; в снарядных ящиках дремали острорылые, с чуть срезанными головками пушечные снаряды.

Александр Кучеров, двадцатисемилетний повелитель этого средоточия мощи и грозной силы, вкусно потянулся, закряхтел и, чему-то улыбаясь, осторожно негромко спросил:

— Слушай, Николай, давно хотел спросить: почему ты у нас?

Савченко помолчал и тихо уточнил:

— В каком смысле?

— Н-ну... Видишь ли, у нас как-то уже получается наследственность, да? Смотри, три четверти пилотов — дети пилотов. Так вот и я — вроде как с детства в авиации. Родился на аэродроме, считай, вырос... А ведь ты, я знаю, из особой семьи, очень интересной семьи, верно? Не думай, я в душу не лезу — я понять хочу, где начало. Понимаешь? Где начало?

Начало? Савченко, сын потомственных русских юристов, очень любил летать. Он любил летать даже когда был ребенком и не знал, что это такое — полеты. Разве так не бывает? Если человек родился для призвания и оно властно ведет его за собой — разве этот человек не живет своим делом еще до того, как познает его?

Он шел к небу всю свою сознательную жизнь — детство, юность. Шел через сопротивление родителей, людей умных, чутких, деликатных, но все-таки, как всякие родители, видящих в единственном сыне достойного продолжателя семейных традиций. Шел через сомнения врачей, видящих в хрупком, болезненном мальчике будущего хроника и носителя всех и всяческих недугов. Шел через страдания учителей-физиков и репетиторов-математиков, ибо ничто не давалось ему так трудно, как усвоение немыслимых повадок электронов и запоминание привычек косинусов, — видимо, сказывалась гуманитарная наследственность. Шел через собственные сомнения, неуверенность и страхи — слишком многие и многое убеждали его в ошибочности выбора.

И он добился своего!

Он поднялся в небо!

И, взглянув на безвольно лежащую под ним, победителем, землю в рассветной дымке, он познал исступленное счастье победы, гордый и сладкий ее вкус и, поднявшись в эту так давно и властно звавшую его синеву, понял: он родился теперь по-настоящему, ибо понял, зачем пришел в жизнь.

Он стал одним из лучших курсантов. Он летал, с упоением познавая высокую науку летать. И сел за штурвал стремительного могучего ракетоносца. Вся жизнь перед ним была такой, какой он видел взлетную полосу — прямая и честно-чистая стрела, влекущая вперед и вверх, на линию взлета — вверх! До того самого дня... Того дня, когда все встало на излом. Возник вопрос: как быть? Летчики в вопросах профессиональной чести народ жесткий, даже жестокий. Здесь иначе нельзя.