Запасный вход - Никита Некрасова

мне, твой срок и так скоро придет, а вот мой, вишь-ка, отодвигается.

Старуха бесчисленное количество раз на дню, к делу и без дела, повторяла про себя это слово, и от него теплело на душе, уходила тревога. И, вовсе не потому, что «костлявая», вдруг отпрянула от этой развалины в человечьем обличии. И не потому, что она боялась своего конца. Она знала, что как таковой смерти нет, есть только момент перехода в иное состояние, в котором бессмертной душе намного приятнее и комфортнее. Там хорошо, покойно, но там не будет этой маленькой девочки…

В жарко натопленной избе, на печке весело булькала в кастрюльке жидкая манная каша, в другой – картошка в «мундире», на припечке привычно томился отвар из лекарственных трав.

Опера осторожно мела деревянные полы, стараясь не поднимать пыль, и для этого макала веник в ведро с талым снегом. Вдруг, рука ее застыла на середине пути.

– Узнает ли она меня? – ее взгляд беспокойно шарил по комнате, пытаясь вспомнить, куда она задевала осколок зеркала. Сунув веник под мышку, она открыла ящик комода, засунула туда руку и облегченно вздохнула, – вот он, нашла.

Выкрутив посильнее фитиль керосиновой лампы, она стала вглядываться в свое отражение, и то, что она там увидела, ей не понравилось.

– Ужас ужасный, – думала она, кусая деснами дряблые губы, чтобы они хоть немного порозовели, сдвинула морщинистую кожу к ушам, – неужели это я? Непостижимо, как давно я не смотрелась в зеркало? Наверняка не узнает, мне тогда было двадцать пять…

Веник выскользнул и глухо шлепнулся на пол, скрипнули кроватные пружины. Старуха вздохнула, сунула зеркало в карман, поставила ведро с веником в угол, зажгла еще одну лампу, в избе стало чуть светлее, и неслышными шагами подошла к кровати. Уже не тряпьем был прикрыт ребенок, ярко-красное новенькое пуховое одеяло в белоснежном пододеяльнике укрывало спящего ребенка до подбородка. На белой простыне и подушке темнели пятна от пота. Старуха достала из комода сухое белье, ловко поменяла постель, осторожно сменила пижаму, отерла полотенцем лысую головку девочки, пучки волос она давно остригла, взяла отвар и поднесла его к изболевшимся губам ребенка. Когда последняя капля была отправлена по назначению – послышался едва уловимый вздох, медленно стали приоткрываться глаза, мутные поначалу, постепенно проясняясь, остановились на старухе.

– Ишь ты, кто это у нас проснулся? Ну, что ж, милая, с возвращением…

Погоди, щас лампу поближе поднесу,– засуетилась старуха, поставила кружку на стол, взяла керосиновую лампу и приблизила к изголовью. На нее внимательно смотрели два изумрудно-зеленых глаза.

– Ишь ты, еперный театр – ангел, ну чистый ангел, и глазоньки зеленющие: «Мама, глазоньки твои, ты видишь?» – бросила в потолок старуха, ее исполосованные глубокими морщинами лицо отразило восторг ребенка, который вдруг обнаружил давно утерянный ларчик со своими сокровищами, и нараспев проговорила, – родиночка моя, кровинушка…

Из глаз полились неудержимые слезы, рыдания нарастали, она плотно зажала рот рукой, метнулась в угол, высморкалась в тряпку, заставила себя успокоиться. Вернулась.

– Ну, давай знакомиться, меня Оперой кличут, а тебя как? – в ответ лишь слегка дрогнули губы.

– Так-так, говорить пока не хотим, задумчиво произнесла Опера, внимательно оглядывая девочку с ног до головы.

– А ручку дашь бабушке? Ну-ка давай сюда ладошку,– девочка с трудом подняла исхудавшую руку, даже, не пытаясь ответить рукопожатием.

Забеспокоившись, старуха взяла в свою узловатую ладонь ножку малышки и ногтем большого пальца провела по подошве, внимательно наблюдая за реакцией. Ничего. Еще больше нахмурившись, Опера просунула руку под головку, и резко нагнула ее к груди – в ответ все тело девочки дернулось, она застонала, и на глазах появились слезы.

– Все-все-все, миленькая, прости, прости, не бойся, я больше не буду.

– Плохо дело, плохо, плохо – в висках застучало, комната качнулась, но она усилием воли снизила себе давление и прекратила внезапно появившийся тремор в руках.

Укрывая девочку одеялом, отирая пот, что выступил на лобике и, поглаживая бледную ручку, она опять забормотала, и голос ее крепчал:

– Но мы справимся, правда? Ничего не бойся, мы справимся, конечно – справимся…

И уже не старушачий со скрипом твердил голос, но молодой, задорный, уверенный в себе…

– Сейчас кашку покушаем, и все будет хорошо. Это я, тебе обещаю, Я – ОПЕРА, а Опера слов на ветер не бросает. Да будет так. И так будет всегда!

Глава 4

«Визитер Наталья Ивановна». Записка.

Настенные ходики отсчитывали минуты, и им в такт падали на стол картофельные очистки. Опера завтракала. Привычно макая кусочек в солонку, привычно отправляя ее в свой беззубый рот, на языке картошечка рассыпалась, и оставалось только хорошо ее перемять деснами и сглотнуть. Но сегодня руки Оперы слегка дрожали, крошки просыпались на стол, она этого не замечала, так как внимание ее было сосредоточено на ходиках и спящей зеленоглазой девочке, впрочем, мирно посапывающей в кровати. Накормленная, напоенная и в чистой сухой постели.

Уж скоро, лет десять, как утро в избушке заканчивалось поеданием неизменной картошки, кто ее доставлял старухе и когда – неизвестно. Посетители никогда друг с другом не встречались, у каждого было определенное время, у каждого была своя нужда в старухе и, получив, кто облегчение от болезни, кто удачу в любви – исчезали.

Правда, не все. Те, кто с ленцой, так и ходили регулярно и зимой и летом, по тропинке через лес, не в состоянии справиться со своими проблемами самостоятельно. Терпели грубоватость и вспыльчивость колдуньи Оперы, и, как ни странно, она многим помогала.

Когда она поселилась в этом заброшенном охотничьем домике уж никто и не помнит. Почему Оперой называют – тоже. Ходили слухи, что она бывшая оперная дива, или художница, не зря же на стене картина в раме висит, но уж давно никто этим вопросом не задавался. Опера иногда трансформируется в Опру, для краткости, имя ее передается от уха к уху шепотом, шепчутся так же, что состояние у нее зарыто в лесу, да только никто проверять не пробовал, побаиваются.

Ровно в одиннадцать Опера прибрала остатки нехитрого пиршества со стола и глянула на дверь. Раздался робкий стук и царапание, и она облегченно вздохнув, поспешила открывать.

– Доброе утро, – мягким извиняющимся голосом произнесла дамочка, и пламя от керосиновой лампы блеснуло в ее очках, стекла сразу же запотели после морозного воздуха с улицы. В обеих руках у нее были сумки, и лишь аккуратно поставив ношу возле стола, она принялась протирать очки белоснежным носовым платочком, извлеченным из кармана пальто.

Опера запахнула заячью жилетку, скрестила руки на груди, молча, наблюдала за гостьей, ничем не выказывая своего нетерпения. На столе уже высилась горка чистого сменного белья, и лишь когда из сумки стали извлекаться баночки с детским питанием, из молочной кухни, она оторвалась от