О мысли в произведениях изящной словесности - Павел Анненков

Везде заметна у автора нашего боязнь определить то или другое психическое положение внешним, неправильным образом, то есть рассуждениями от самого себя. Он тщательно избегает роли повествователя, состоящего на жалованье у ходячей диорамы и машинально исполняющего свою обязанность сбоку ее. Еще в первых произведениях, по излишнему простору, который вообще дает форма личного рассказа, кой-где встречаются подсказы автора, как мы уже и заметили, но они совсем пропадают в последних его произведениях. Способ, каким представляет он теперь психический факт и объясняет моральный вопрос, неразрывно соединенный с ним, показывает значительную зрелость в понимании искусства. С переменой формы рассказа от своего лица на рассказ другого рода (объективный) он избег недостатков, часто являющихся у писателей от неуменья подчиниться строгим правилам последнего. Автор наш не забегает вперед, чтоб предварительно уведомить о выходе героя, о его способностях и о мысли, которую призван олицетворить; еще менее позволяет он себе следить за лицами своими, как нянька, наблюдая, чтоб каждое шло прямо по начертанной дороге и по сторонам не зевало. В новых его произведениях нет ни узды, ни помочей – этих почти видимых инструментов большей части наших повествований. Ни на одном из его лиц не заметите вы того досадного значка, который показывает, чего искать в человеке, и который повешен ему на шею, почти как аптекарский этикет. Свободно движется его герой, сохраняя без примеси родовую физиономию свою, и мысль автора очень ясно живет в разнообразной игре человеческих страстей, в естественном колебании характеров (потому что решительно неподвижных и определенных характеров нет на свете) и в случайной путанице житейских событий. Вот почему охотно займемся мы последними рассказами г. Тургенева и по поводу их скажем несколько слов о значении мысли в литературных произведениях вообще.

Прежде всего следует устранить из разбора повесть «Три встречи», которая, по нашему мнению, может служить любопытным памятником несостоятельности рассказов от собственного лица. Г. Тургенев, так мастерски пользовавшийся формою личного повествования, должен был и показать всю слабую сторону ее вполне. Она выступила у него в «Трех встречах» с такой гордостию, самостоятельностию и, отчасти с таким кокетством, что поглотила содержание. В рассказе есть несколько блестящих страниц, но фантастическое эффектное содержание его к тому только, кажется, и направлено, чтоб осветить лицо рассказчика наиболее благоприятным образом. Так некоторые портретисты опускают на окна свои пурпуровые занавесы, чтобы получить отблеск необычайного колорита для физиономий, списывающихся у них. После повести «Три встречи» форма личного рассказа уже была вполне исчерпана автором, и возвратиться к ней уже вряд ли он мог. Переходом к новому роду произведений была повесть «Муму», а за ней появились «Два приятеля» и «Затишье», на которых и останавливаемся.

С изменением взгляда на значение, достоинство и сущность повествования должна была измениться у автора, разумеется, и манера изложения. Если мы скажем, что течение рассказа сделалось у него гораздо ровнее и глубже, то мы скажем нечто уже замеченное, вероятно, всеми читателями. Мы хотим, однако же, обратить внимание их не столько на качества изложения, уже добытые автором, сколько на то, что они предвещают впоследствии и как способны развиться. Это зачаток истинной, плодотворной деятельности. Еще более, чем на полученную долю эстетического наслаждения, смотрим мы на стремление автора, на цель, поставленную им самому себе. Мы видим, как расширяется у него понимание искусства и какую строгую задачу имеет он перед глазами. Разрешение ее еще впереди, но первые основания для разрешения ее находятся теперь налицо. Уже ровнее и постепеннее начинают ложиться подробности, не скопляясь в одну массу и не разражаясь вдруг перед вами, наподобие шумного и блестящего фейерверка. Вместе с тем и характеры начинают развиваться последовательнее, выясняясь все более и более с течением времени, как это и бывает в жизни, а не вставая с первого раза совсем цельные и обделанные, как статуя, с которой сдернули покрывало. Сущность самых характеров делается уже не так очевидна: вместо резких фигур, требующих остроумия и наблюдательности, являются сложные, несколько запутанные физиономии, требующие уже мысли и творчества. Юмор старается, по возможности, избежать передразнивания и гримасы (гримаса может быть и грациозна, но она все гримаса) и обращен на представление той оборотной стороны человека, которая присуща ему вместе с лицевой стороной и нисколько не унижает его в нравственном значении. Наконец, и поэтический элемент уже не собирается в одни известные точки и не бьет оттуда ярким огнем, как с острия электрического аппарата, а более ровно разлит по всему произведению и способен принять множество оттенков. Таковы данные, заключающиеся в новых рассказах г. Тургенева, и хотя полное развитие их еще впереди, но они уже принесли существенный плод. Читатель уже с трудом может найти теперь резкую забавную фразу, которая годилась бы в поговорку, и едва на несколько минут может остановить глаз свой на особенно выпуклых местах рассказа, которые скоро и пропадают из вида, но зато он легко находит мысль, поясняющую ему множество лиц, существующих вокруг него. Понятно, что такое упрощение способов повествования есть последствие упрощенного взгляда на искусство и награда за него. Автор стоит уже хорошо вооруженный перед явлениями жизни. Он обращен к ним прямо лицом, и выбор его падает смело на многочисленные группы их, не ограничиваясь особенными привязанностями и предпочтеньями. Отсюда и разнообразие содержания, так как никакое явление не забраковано предварительными соображениями, и отсутствие рутины, так как всякое явление порождает и особенный способ передачи. Кстати будет заметить, что произведения, основанные на других началах, никогда не достигнут той степени крепости, которая отличает произведения, явившиеся просто из созерцания жизни без всяких посредников. Первым всегда будет недоставать свободы: они живут в узах, сплетенных и скованных для них еще раньше самого рождения их. Не говорим о произведениях, порожденных одним каким-либо литературным направлением, раз навсегда укоренившимся в уме писателя: предпочтение, оказываемое тогда какому-либо роду явлений, уже не допускает поверки его всеми другими и дает содержанию пьесы вид редкого животного, хорошо сбереженного после смерти его и хранимого за стеклом. Определив общий характер произведений автора и способ изложения их, любопытно посмотреть на самую сущность тех психических фактов, которые послужили основанием для последних рассказов его. Здесь встречаемся мы с довольно замечательным явлением. В обеих повестях своих: «Два приятеля» и «Затишье» – г. Тургенев еще занимается типом, весьма хорошо известным в литературе нашей. В течение последнего десятилетия литература наша постоянно и во всех видах старалась передать нравственную физиономию человека с развитой мыслью, но с неопределенной волей и ничтожным характером, с громкими задачами для жизни и большими требованиями от нее, но с бессилием к исполнению самой малой доли житейских обязанностей. Подмечено было в этом существе и господство фразы не в одних только словах, но и в поступках, потому что действие, основанное на пустой вспышке, на вздорном подражании, есть та же фраза, перенесенная только в другую сферу. Существо это имело и другие ясные родовые признаки. Так заметно в нем было отвращение от всякой ограниченной, то есть истинно полезной, деятельности и требование какого-то безмерного круга, который оно никогда и определить не могло, да и в котором непременно потерялось бы, если бы даже возможно было его существование. Жизнь такого характера, несмотря на все его возгласы, течет обыкновенно в самой пошлой, обыденной колее, и сам он отличается еще резкой неполнотой: он добр и зол, образован и груб – всегда вполовину. Почти все наши лучшие повествователи, за исключением, может быть, г. Григоровича, пробовали уяснить этот сложный характерец даже у второстепенных писателей при каждом появлении героя встречаете вы знакомые черты, несомненно отнятые от первообраза, который господствует над общей фантазией. Так, в некоторых портретных галереях все лица одной известной эпохи, несмотря на особенности каждого, имеют одно общее выражение. Однако же постоянное участие, какого бы то ни было типа в целой массе литературной производительности уже почти несомненно доказывает его действительное существование между нами или, может быть, в нас самих. Вместе с тем его способность дробиться на множество частей и принимать многоразличные оттенки свидетельствует также и о сложном составе самой идеи, обилии ее содержания, о множестве родников, бегущих к ней и способных на особое, частное исследование. Вот почему узнаете вы одно и то же лицо в формах совершенно противуположных, в одежде светского чиновного господина и в вечном халате бурша, в пустом резонере, имеющем претензию на идеализм, и в праздном храбреце, затеявшем для себя роль практического человека, и т. д. Замечательно, что любимый тип пропадает в искусстве только тогда, когда сильный талант внезапно или рядом последовательных очерков изобразит его во всей полноте и самую идею, с ним соединенную, исчерпает до основания. С этой поры прилежная работа писателей к уяснению типа кончается, а начинается бледное подражание образу, данному сильным талантом, – кисть и создание покинуты, является работа, так сказать, по трафарету. Несравненно важнее этого явления те последствия для общества, которые рождает характер, вполне доконченный, совершенно развитый в искусстве: он начинает пропадать мало-помалу в среде самой жизни. Мы имеем несколько примеров для подтверждения нашей мысли. Так, нам кажется, что некоторые типы «Горе от ума» исчезли постепенно в действительности, после того как показаны были во всей ясности общему сознанию. Нам кажется также, что с последней главой «Евгения Онегина» наступило время преобразования для всех тех, в сущности, грубых натур, которые выставляли свой эгоизм как доблесть, спокойное, безотчетное презрение к другим – как превосходство над ними и скуку в праздности – как почетное занятие. В этом обратном действии искусства на жизнь, особенно заметном у нас, состоит его положительная связь с нею и его моральное значение, в котором могут сомневаться только поверхностные эстетики. Нет сомнения, что и тип, теперь занимающий нас, получил бы художническую жизнь в литературе нашей со всеми теми последствиями, о которых говорено, если бы мы имели вполне лицо Тентетникова[3]. По некоторым сохраненным чертам мы можем заключить, что, не ограничиваясь одним комизмом характера, глубокомысленный писатель хотел еще возвысить его до идеала, показать его в соединении с несомненным благородством стремлений и объяснить вообще серьезную сторону, свойственную ему. Тогда действительно тип был бы завершен и окончен в искусстве. Но так как этого не случилось, то характер естественным образом распадается от раздела между производителями на множество кусков и грозит со временем измельчаться и обеднеть. Уже по одному природному сочувствию к жизненным явлениям г. Тургенев не мог оставить тип этот без внимания. Он является и в прежних его сочинениях, не забыт и в новых. В повести «Два приятеля» еще один герой ее, Борис Андреич Вязовнин, принадлежит к семейству характеров, нами описанных; в повести «Затишье» уже встречаем два лица такого рода – самого героя Владимира Сергеича Астахова и удалого, поэтического Веретьева. Здесь любопытно наблюдать, как автор выразил одну и ту же мысль посредством разных лиц, по-видимому, нисколько не схожих между собою.