Небесный лыжник - Нина Савушкина

Рыба

В снегу, где каждый отпечаток шагаотсвечивал подобием ушиба,валялась на крыльце универмагаприхваченная изморосью рыба.

Глядело смерти тридцать сантиметровв сухую тьму слоёными глазами,и не вода, а лишь осколки ветрасквозь треугольный рот в неё вползали.

Та, что подобно лезвию кинжалапронзала плоть (пусть бывшую морскою),сейчас настолько явно выражалато, как мечта становится тоскою,

что собственная кровь казалась белойи не текла, а проносилась, вея,к последней проруби, что стекленелачуть ниже ворота и чуть левее.

Почитателю

Вы мои стихи, как почитатель,почитав, сглотнёте, словно слизь.Я не знаю, кстати ли, некстати льнаши мысли вдруг переплелись.

Вы напрасно морщите над книжкойзлые скобки воспалённых губ —вход туда для вас закрыт задвижкой.А реальный мир настолько груб,

что любое соприкосновеньес ним дарит очередной синяксердцу, изнемогшему в биеньев теле, словно ласточка в сенях.

Не изобразить вам, впрочем, фавнапо лесам безудержный полёт.Эти ногти – мягче целлофана,им не надломить запретный плод.

Не пристало пяткам носорогавытворять классические па…Вам от жизни перепало много,но судьба была не столь слепа,

разливая души в оболочки,словно во флакончики духи.Если вы не стоите и строчки,то на кой вам чёрт мои стихи?

* * *

Он рос, как новый сорт, что в буреломобронен пьяным селекционером.И, повзрослев, ни под каким угломне проходил там по своим манерам.

Он умер, ибо слишком был серьёзен,хоть легче жить пытался и хотел,но от несовпаденья душ и телон каждый раз потел до самых дёсен.

Вдруг стало больно несколько иной,доселе не изведанною болью,как будто обтянул он шар земнойвсей кожей, истекающею солью.

День канул, как лимон, что утопилив стакане чая, и настал покой,когда висит над каждою строкойедва заметный столбик лунной пыли.

А мыслящее мясо в пиджакахуже вовсю протискивалось в двери.Но это был ещё не полный крах,а только страх. Внезапный страх потери.

Старуха ночью

Старуха спит. Ей надоеловсё, что упорно не даётеё грузнеющему телув последний двинуться полёт.

Старухе хочется наружу.Она сама себе тесна,но снова в жизнь, как будто в лужу,она ныряет после сна.

Спускает ноги. Мир, враждебен,теснится с четырёх сторон.Ей надо заказать молебенсебе на случай похорон.

Глаза, вспухая мокрой гречейсквозь розоватый пар волос,всё ищут тех, кого сберечь ейдавным-давно не удалось.

Расталкивая тьму повсюду,она мечтает, чтоб ночникот электрического зудавзорвался светом, как гнойник.

Она застряла в коридоремеж этой жизнию и той.Ей слышится дыханье моряза предпоследнею чертой.

И в коридоре, будто в горле,она трепещет, как кадык,покуда стены не растёрлиеё невырвавшийся крик.

Скорей у жизни на излётев прощальном приступе тоскистянуть с себя излишки плоти,как пропотевшие носки…

Она уже почти у цели…Вдруг – свет. За дверью унитазжурчит. Она бредёт к постели.Она жива – в который раз.

Девушка из массовки

Зачем вы, девушка, пришли в кино —не зрителем, а в качестве объекта?Вам впору прославлять прокладки, новдруг захотелось старины. И некто

любезно снизошел до ваших ран,навязчивой мечте сумел помочь. Вырастерянно блестите сквозь экран,как полустёртый гривенник из почвы.

Вы так торчите среди чуждых сфер,как те корсетом вздыбленные бюсты,что призваны заполнить интерьерсреди шпалер под цвет морской капусты.

Ваш кавалер ценою в пятачокподавлен, словно в пальцах сигарета,его лица унылый кабачоксвисает из-под жёлтого берета.

Вам эта жизнь придуманная жмёт,как жмут недоразношенные туфли.Вы залпом проглотили этот мёд,а после погрустнели и опухли.

Послушно отвыкаете мечтать,и рёбра в одеянии старинномскрипят, как та железная кровать,покрытая атласным балдахином.

* * *

Я уже не вернусь в эту синюю комнату,где торшер от пыли махров, словно шмель,и в прихожей на наступлю каблуком на тупрошлогодней мастикой залитую щель.

Я осталась бы здесь, словно в лампе запаяна,разгорелась бы ровной электродугой.Только времени нет, ведь по воле хозяинапослезавтра меня заменяют другой —

Той, что будет хранить вековое молчаниеэтих стен, чей размах ей немного велик,и пугаться в момент, когда из-за плеча еёпроскользнёт в зеркалах то ли взгляд, то ли блик,

как намёк на безумства, какие могли бы мыздесь устроить, когда б ты меня отыскал…Я ушла, но глаза мои сонными рыбамипритаились в густой амальгаме зеркал.

В трамвае

Трудно понять – мы едем или плывем,если трамвай в густой слюне атмосферы,как леденец, засасывают в проёмчелюсти улиц, в которых все зубы серы.

Здесь умирают, как зубы, дома. Одинвесь потемнел изнутри, веками подточен.Он заразит соседний, что невредим,ибо они растут из одних обочин.

Город-кроссворд, сплетение чёрных дырмёртвых квартир, чьи окна давно погасли,и золотых, в которых мерцает мир,плавают тени, как шпроты в янтарном масле.

Бегло считая клетки – каких большинство —по вертикали, затем по горизонтали,не догадаешься, мрак или свет из чегопроистекали, откуда произрастали.

Кажется, близко разгадка. Пока пряманаша дорога. Но вдруг – поворот, кривая…Времени нет на то, чтоб сойти с ума, —лишь соскочить с него, как с подножки трамвая.

Размышления возле гардероба

Мне неприятен свет в начале марта,когда лицу, затёртому, как карта,неоднократно бывшая в игре,не позволяет спрятаться в колодеи вынуждает обращаться к моденаперекор безжалостной заре.

Моё пальто – из синего холста.Я в нём похожа на почтовый ящик.Но я не вызываю чувств щемящих —скорее не изящна, но толста.И в нём не угадаешь даже тыни Золушки во мне, ни сироты.

А впрочем, у меня ещё есть шуба.Но я её почти что не ношу. Ба —бахнет кто-нибудь по головев глухом проулке – поминай как звали.Очнёшься утром где-нибудь в подвале,а может, не очнёшься, но в Неве.Не стоит нынче мне идти на риск.К тому ж весна. И слишком много брызг.

Скорее бы закончился сезон,где выбор меж мехами и холстиной,как будто меж грехами и рутиной,едва ль не к философским отнесён.И прислонился май, признав ничью,к однообразно голому плечу.

Встреча

Увижусь с одноклассницей, с котороймы оказались некогда в друзьязачислены неведомой конторой.И твой зрачок, как лампочка за шторойзасветится, навстречу мне скользя…

В своих игривых радужных лосинахпохожая на толстого пажа,ты затмевала более красивых,когда в глазах, как в переспелых сливах,мерцала мысль, загадочно дрожа.

Мне помнится, тогда ты в жизнь впиваласьсо всем азартом молодых зубов.Откуда появилась эта жалость?Куда девалось то, что выражалосьв двух терминах: «природа» и «любовь».

Твой детский нрав изрядно истрепал их,любя до неприличия, взахлёб,то юношей печальных, длиннопалых,то город, что спасается в каналах,как беглый сумасшедший из трущоб.

Теперь ты полюбила насекомыхи, оплывая мозгом, как свеча,растроганно следишь за косяком их,пока они в пространствах незнакомыхне растворятся, крыльями суча.

За ними ты пытаешься взлететь ивдруг ощущаешь сумрачную плоть,в которой ты застряла, как в корсете,случайно унаследовав вот этидва их рефлекса – жалить и колоть.

Букеты

В доме моем догорают букеты —жертвенники юбилея —скомканы, встрёпаны, полураздеты,кожей несвежей белея,

словно не выспавшиеся кокоткипосле лихой вечеринки,что по коврам разбросали колготки,шляпки, подвязки, ботинки.

Плещут во лбу – тяжелы, монотонны —волны ночного угара.Листья подёрнуты пеплом, бутоныскручены, словно сигары.

Прежде мясистый, тугой гладиолуспористым стал, точно губка.Видно, внутри у него раскололасьжизни зелёная трубка.

И в подтвержденье, что праздник не вечен,вот уже чайная розаследом за ним набухает, как печень,ржавчиной злого цирроза.

Каждой тычинкой назойливо тычутв небо сухие растенья,словно бы там уже сделали вычет,словно для них – только тень я.

Мне-то казалось, что финиш далёк ився не исчезну я, сгинув.Но с каждым днём всё бестактней намёкиастр, маттиол, георгинов.

Мимо вашего дома