Марш - Эдгар Доктороу

На такую добычу не стыдно бы угрохать и целый день, а день-то как раз был чуть не весь впереди — солнце едва-едва перевалило к западу. Солдаты, понятное дело, самостийно ринулись в дом на розыски — чем бы еще себя побаловать. И как бы ни хотелось Кларку скорей двигаться дальше, он понимал, что сейчас не надо вставать им поперек. Выходит, и нижестоящие могут приказывать командиру, даже без слов. А еще это пример того, чему он не мог бы дать связного объяснения в письме домой. В огромной массе людей, составляющих армию, подчас странные происходят завихрения, так что сквозь жесткий каркас воинской дисциплины своеволие и упрямство порою просачиваются беспрепятственно и легко. Лучшие офицеры знают, когда и на что надо закрыть глаза. Даже генералы отдают приказы, в общем-то, скорее ради истории. Кларку все это было не по душе. Он любил порядок. Строгость и дисциплину. Себя содержал в чистоте, всегда был гладко выбрит. Форма наглажена. Ранец правильно уложен. Писчая бумага в клеенчатом конверте. Однако ремесло снабженца требует определенной лихости, которая в свою очередь заставляет смотреть сквозь пальцы на вольности подчиненных. Его обормотам нравится их независимость. Нравятся им и выгоды, которые они из этого извлекают, притом безнаказанно, поскольку их добыча жизненно необходима для успеха армии, которая по плану генерала Шермана должна кормиться непосредственно с земли.

Медового цвета ценный паркет в главном зале освещался через застекленный купол. На второй этаж шикарной пологой дугой вела лестница с перилами на фигурных балясинах. Да еще и окно наполовину в витражах. Как нормального человека, северянина и бостонца, Кларка постоянно поражало великолепие этих дворцов, понастроенных в полях сельского Юга. Если труд рабов приносил здешним жителям такое богатство, неудивительно, что эти люди дерутся не на жизнь, а на смерть!

В столовой рядовые Генри и Галлисон обнаружили сервант, а в нем поднос с несколькими хрустальными графинчиками бурбона. С этой своей лептой они присоединились к кучке солдат, собравшихся вокруг рояля в гостиной, и когда Кларк услышал первые аккорды, ему стало понятно, что придется крепко подумать, как этих распоясавшихся балбесов без нажима, но и без большой потери времени выставить отсюда вон. Пианистом оказался рядовой Толлер. Его пухленькие ручки бегали по клавишам неожиданно резво. До тех пор Кларк не замечал за Паджем Толлером творческих наклонностей, если не считать таковою всегдашнюю его готовность выпить и закусить.

Сержант Мелоун всех обходил с коробкой, предлагая сигары. Балбесы пели:

Был я, мама, исправным солдатом,Трескал виски, баталии ждал,А как встретили конфедератов,Испугался и деру задал!

Кларк принял у сержанта Мелоуна сигару и, прикурив от поднесенной ему спички, отправился по величественной лестнице наверх. Вошел в одну комнату, потом в другую и везде драл палашом обивку мебели и потрошил матрасы, а рукоятью бил окна и зеркала. Был услышан и понят: и двух минут не прошло, как несколько его подчиненных уже рубились плечом к плечу с командиром, топорами сокрушая мебель, срывая занавеси и весь этот раздрай поливая керосином.[1]

Но был еще третий этаж, чердачный, и когда Кларк добрался туда, остолбенел. Там обнаружился ребенок — босоногая девочка; стоит себе перед зеркалом, кутая плечи красной с золотым шитьем невиданной прелести шалью, да так спокойно, будто и не началось уже изничтожение дома. Лишь когда она подняла взгляд и в зеркале встретилась с ним глазами, он понял, что перед ним белая негритянка, белая как белый шоколад.[2]

Подбородок девчонки пошел вверх, она окинула незнакомого офицера взглядом хозяйки поместья. Выглядела она, пожалуй, лет на двенадцать-тринадцать, стояла себе босая, в простеньком платьице по колено, однако эта шаль… Шаль превращала ее в женщину, к тому же царственно красивую. Прежде чем он успел что-либо сказать, она ужом скользнула мимо и устремилась вниз по лестнице. Мелькнули гладкие белые икры и летящая следом шаль.

Делать нечего, пришлось позволить черномазым как-то устраиваться со всем их барахлом на подводах, втискиваться или среди мешков с добычей, или на козлы к возчикам. Везти старую бабушку негры спроворились на своей отдельной тележке, запряженной какой-то чахлой лошаденкой, чуть ли не пони. Чем больше они радовались, тем мрачнее становился Кларк. Ну куда их пристроишь? Ни к какой службе явно не пригодны. Обуза. Ни еды им не положено, ни укрытия. И так с армией движется этих черных уже под тысячу душ! Их надо бы назад отослать, но куда? Мы ведь никакой гражданской администрации в тылу не оставляем. Все сожгли и помчались. Их запросто могут снова всех переловить или, что еще хуже, они могут попасть в лапы партизан, которые неотрывно висят у нас на хвосте.

Солдаты пошвыряли в окна факелы, и вот над крышей показался первый дымок; первые языки пламени, вырываясь из окон, забегали по обшивке. Это ж ведь мы сжигаем всё, чем черномазые могли бы кормиться! Однако все вокруг веселились, болтали и хохотали. Сержант Мелоун красовался в хозяйском цилиндре и его же сюртуке, надетом прямо поверх форменной тужурки. Найденные где-то в закромах старинные треуголки колониальной милиции пошли на шапки чернокожим детишкам. Рядовой Толлер напялил на себя юбку с оборками, и все, в том числе и двое негритянских старцев, курили сигары.

Господи, что за сброд, кем тут командовать? — сказал Кларк, ни к кому, в общем-то, не обращаясь. Подал сигнал «по коням». Бичи защелкали, колеса заскрипели, застукотали копытами лошади. Уже отъезжая, Кларк краем глаза увидел девчонку, ту самую белую негритянку. Она оставалась в сторонке, залезть ни на одну из подвод к неграм даже не пыталась, стояла по-прежнему босоногая, но в роскошной красной с золотом шали, провожала их глазами. Позже Кларк сам себе задавал вопрос: почему ему не показалось странным, что она ждет особого приглашения? Он развернул коня, подскакал к ней, нагнулся и ухватил за руку. Поехали со мной, мисси, — сказал он, и через миг она уже была с ним в седле, сидела сзади, крепко обхватив его руками. В тот момент он сам не понимал, что им движет, знал лишь одно: чувство ответственности за вверенное ему подразделение почему-то вдруг оставило его, испарилось. Он ощущал лишь тепло ее рук, крепость объятия. Она уткнулась ему лбом и щекой в плечо, и через какое-то время ткань мундира в этом месте промокла от слез.

Так они и ехали еще совсем теплым ноябрьским вечером — черные и белые вместе в направлении просвеченной солнцем тучи пыли, плывущей на юго-восток по небу Джорджии.

II

Сперва он и есть-то отказывался — этот Уилл, такой тощий юнец, что лица будто вовсе нет, череп на палке, да и все тут; не пил, не ел, только на прутьях решетки все время виснул да в коридор глядел. Арли, сидевший в камере напротив, внушал ему: Слышь, малой, нельзя так, ты должен есть! То, что тебя задумали убить, еще не значит, что надо делать это за них.

Арли болтал без умолку, этим спасался. А вдруг нам приговор отменят? Веселенькое дело: ты и за порог выйти не сможешь! Что до меня, то я буду жрать их червивую свиную солонину с бобами да нахваливать, благодарить начальника тюрьмы сержанта Баумгартнера — у-у! — сидит себе в кабинетике в конце коридора… Да, нахваливать и благодарить как отца родного за отменную жрачку, хотя он все равно не услышит: он ведь, ты знаешь, глух как пень! Тебя, кстати, в чем обвиняют-то, юноша Уилл? Ну скажи уж!

В дезертирстве, — прошептал тощий малый. — Мне позарез домой понадобилось.

Гляди-ка, я и не знал, что за это смертную казнь дают! Сейчас столько народу с войны смывается! Наверху, видимо, решили страху нагнать. А меня застали спящим на посту в охранении. Бывает хуже, между прочим. Насильник Джон — помнишь его? — вон, прямо тут сидел, на той неделе еще… Достукался до веревки, но это потому, что преступал гражданский закон. А мы с тобой, как мы есть солдаты, нарушившие воинский устав и присягу, или чего там мы нарушили, нас — видал-миндал — всего лишь выставят перед расстрельной командой.

Юнец, однако же, не улыбнувшись, ушел на свою койку — лег на спину, сцепив руки за головой.

Но ты не волнуйся, — продолжил Арли. — У генерала Худа все продумано: когда ведут, то отделение впереди, отделение сзади, все в парадной форме, вокруг флаги реют и барабаны трещат, а ты — то есть тот, кого они убивать собрались, — садишься на край собственного гроба, чтобы лечь точнехонько в него, когда по команде «пли» все разом стрельнут. Только вот стрелков-то всех на укрепления в Атланту отправили, и в Милледжвиле войск не сыскать даже на одну приличную расстрельную команду. Есть, правда, детки-кадетки из военного училища, что от нас как раз через улицу, но начальство, видать, крепко подумало и решило, что это все ж таки не детское дело. А с религией у тебя как, а, Уилл?