Странствия по поводу смерти (сборник) - Людмила Петрушевская

Был составлен план взятия крепости:

– Иди не через парадное, а со двора, черный ход, на шестой этаж пешком, дверь деревянная старинная в правом углу, правая дверь, в ней встроенное деревянное окошечко, васисдас для продавцов («И немец-булочник не раз уж отворял свой васисдас», помнишь, у Пушкина), он запирался со стороны квартиры, дальше: там на двери сверху ключ должен лежать испокон веку на притолоке, в середине есть выемка. Туда никто не дотянется, найди во дворе три кирпича или крепкий ящик. Ты здоровенная девка, и на гимнастику зачем я тебя водила, достанешь рукой, сообразишь.

Все питерское у мамы начисто выветрилось, когда она поступила в Москве в «Керосинку», в институт нефти и газа, и мальчики привели красотку в свою команду КВН украшать сцену. Гитара, костры, тайга, первый муж неверный – красавец бородач геолог, все дела. Второй муж – актер, выпивоха, шутник, автор пятисот песен и заслуженный отец. Родная жена его била, деньги отбирала, а сама на простую бутылку не давала, он потому и ушел, обиделся, жил с Вериной мамой на съемной квартире, плакал, все говорил о рельсах – его туда, видимо, тянуло. «Зов рельс, уже кому-то в рейс», – он пел под гитару. Его и нашли с пустой головой у железнодорожных путей…

Третий муж, о нем и воспоминаний никаких не осталось – кроме того что у него была еще одна, перед мамой, но вторая по счету, жена в Орле (как он саркастически говорил, не «она с Орла», а «она с рала»).

И только четвертый муж мамы, Верин папа, был настоящий, профессор, завкафедрой. Все имущество оставил той больной жене, детям и троим внукам.

Снял себе и Лауре жилье – а как же. Тут и родилась Верочка на съемной квартире в полторы комнатки в Зюзино.

Сейчас, правда, они с матерью обитали в собственном однокомнатном жилье с большой кухней и лоджией, хоть и в дальнем микрорайоне, но метро, магазины и поликлиника рядом, а когда переезжали туда родители с младенцем на руках и без мебели, в округе не имелось ни метро, ни телефона, ни ясель для Верочки, и всюду были только глиняные поля и котлованы.

Но все-таки что-то отец оставил малолетней любимой дочери, какую-то утаенную от старой семьи ценность – потом, после похорон, на которые никто из прежних потомков профессора не явился и не дал ни копеечки, его какой-то, видимо, сын, немолодой причем, все звонил спрашивал о кольце прадеда, не вы украли? С бриллиантом? Не ты украла, потаскуха? (В оригинале другой вариант.) Это мамино было, не его, потаскуха (еще много раз тот же вариант).

«Пролитое молоко», – флегматично отвечала мама, положив трубку.

И не бриллиант, а изумруд вроде был. Что-то зеленое. Кольцо декабриста. Наследие его прадедушки. Охотились за ним коллекционеры. Да. На это и была куплена квартирка.

Но отец успел все сделать, прежде, чем его вытащили умирающего из-под автобуса (мама после рождения Веры называла мужа «отец», он ее «мамочка», об этом было рассказано дочке много лет спустя, в слезах).

Отец попал под автобус или ему в этом помогли, так и не выяснилось.

Но именно он настоял, чтобы слабенькую Веру, дочь пожилых родителей, отдали в три годика на спортивную гимнастику, был такой кружок для малышей. «Мало ли», – сказал отец и замолчал. Потом добавил: «Хоть тренером будет». Пришлось Лауре-маме возить дочь. В результате Верочка легко забиралась в ванную по дверным притолокам наверх и там торчала, упершись ногой в распахнутую дверь, башкой в потолок, и так пряталась, родителям не приходило в голову посмотреть в потолок. И бегала она отчаянно, стрекотала ножками как заяц. На гимнастике, правда, на это внимания не обращали, зато в школе и в университете тренеры зазывали ее в секцию, суля сразу первый разряд.

Но материнский опыт многих замужеств она не переняла, гадалки бы сказали «венец безбрачия», однако же на самом деле печальный опыт уже имелся, пришла любовь, это был нежный и внимательный, ни на что не посягающий мальчик, психолог после аспирантуры, временно безработный, сам из Питера, маме поэтому нравился, снимал комнату на станции Апрелевка, до свадьбы ни-ни, – и он признавался Вериной маме, что уже год не знал женщины, о как! И признавался, что особенно любит в Верочке доброту, что она не требует денег, не гребет их, как его первая жена-гуслярша (в оркестре народных инструментов гусли всегда стоят впереди, девушки, видимо, были в сарафанах, кокошниках и развеселые красавицы, и аспирант не устоял).

У этого будущего, безработного пока, психолога – с дипломом университета, незавершенной аспирантурой и легким заиканием – имелась одна страсть, дорогие машины. У его какого-то школьного друга, тоже выходца из Питера, богатого предпринимателя, была «Инфинити», невосстановимый двигатель после аварии, и жених Веры выпросил ее в свою Апрелевку. С документами причем. Возился с ней, это у него была такая игра. Что он на ней ездит. Мечтал ее починить. Он и Веру научил как бы ею управлять, с горящими глазами.

Однажды они ужинали с тем его богатым одноклассником и потом ехали на его рабочем «Инфинити» по Москве. Жених похвастал, что Вера умеет водить эту машину.

Он вообще всячески хвастал Верой перед другом, и не без успеха, – тот потом начал ей названивать, хотел ее взять с собой в деловую поездку в Нью-Йорк и далее по стране. Такой вариант фильма «Красотка» с новой Джулией Робертс.

Ничего у него не вышло, она была верна своему нищему психологу. А вот тогда, после ресторана, Вера действительно легко справилась с вождением, пять минут вела этот троллейбус (так его называл тот друг психолога, богатый, с долей усталости, так как по Москве на таком транспорте было ездить трудновато, особенно в переулках в центре, где были его офисы).

В результате нищий муж оказался вздорным, легким на вопли, никому не нужным, кроме своих мамы с папой (звонки от каждого из них ежедневно, от папы не раз), прилипчив к копейкам, к тому же он был жаден на бесплатную выпивку (сразу, махом, три бокала, спеша, если на чужой свадьбе или в гостях. И готовченко, как выражалась мама Лора, когда дочь приводила мужа домой).

А Верочка была хороша, итальянка-итальянка, как говорила мама, любуясь ею, хотя и со светлыми кудрями. По внешнему виду она смахивала на худого, прекрасного мальчика, как раз по моде. Но имелись и недостатки, Вера знала. Грудь так себе. И голос хрипловатый. И рост метр восемьдесят без малого. Муж был метр семьдесят два и остался со своими сантиметрами очень скоро в прошлом.

Что касаемо питерской тетки, то по переговорам с той самой, сохранившейся там подругой матери по детскому саду (Валяшкиной соседкой) выходило, что сестра пала жертвой какого-то немолодого Раскольникова, который помог ей подняться, после того как она поскользнулась в Летнем саду, в любимом месте прогулок, и домой проводил хромающую, и привел в квартиру, и был приглашен выпить чаю, и в разговоре взялся помогать ей распродавать семейную библиотеку, а то ли еще и мебель ненужную, старую, павловский ампир, не сгоревший в блокаду: потому что все жильцы работали и обитали в госпитале и на военном заводе (сама Валеска), и нужды отапливать квартиру книгами и шкафами в те лютые зимы не было. Мебель эта ныне находилась в состоянии заброшенности, разумеется, однако пребывала пока на своих ногах, иначе кто купит. Дуб! Это же сотни лет.

Но то ли Валяшка заподозрила в чем-то своего этого, что он Раскольников, как предрекали подруги, то ли он ее действительно в чем-то обманул, неизвестно. В какой-то мелочи типа не отдал сдачу. Или мамой назвал, как промелькнуло однажды у Валяшки в разговоре с соседкой. Какая я ему мама.

Вообще эти привязанности в таком возрасте гибельны. Так сказала пожилой Лауре умная Валяшкина соседка.

Однако же, во всяком случае, смерть эта обошлась без топора.

Любые ступени к дверям, к парадному, – это зимой эшафот. Образуются наледи. Так же гибельны и поребрики. Прохожие, как саперы, ошибаются в гололед только раз.

И Вере приходилось ехать в Петербург.

Она взяла с собой старый рюкзак, в него затолкала летний спальный мешок времен молодости своей мамы-походницы и пакет со сменкой белья. Надела старую курточку, такой же свитерок и поношенные джинсы. Копаться-то придется в древних отложениях.

Но ей очень не нравилась эта затея, тайно забираться в заброшенную, уже наверняка ограбленную, квартиру, искать что-то в старых валенках среди стай моли, а мама все твердила, что их семейные драгоценности были спрятаны прабабушкой сразу после НЭПа, когда всех богачей и ученых, инженеров, художников, да кого угодно из непростых, социально чуждых, трясли, по домам ходили чуть ли не с пулеметами. Это соседи и родственнички доносили. Те же самые, кто доносил потом в 37-м году. Соседи, родня и сослуживцы, враги человека. Те старые знакомые, составлявшие списки, кто в Польше отправил на тот свет миллионы евреев. Кто стучал в Берлине 30-х гг. и в Париже 40-х. И по России с 20-х годов и по сю пору…

Это была тема последней книги Вериного отца. Мама считала, что папу убили по наводке органов. Толкнули под автобус. Вера тоже была историк (в заочной аспирантуре) и находилась накануне представления на кафедру материалов по кандидатской диссертации. Это были материалы ее отца, оставшиеся после его смерти. Они стучали в сердце Веры. Как пепел сожженного живьем Клааса стучал в сердце его осиротевшего сына Тиля Уленшпигеля (любимая книга Веры-подростка). Отца живьем толкнули под автобус.