Эд и Шут знает кто - Эдуард Вячеславович Поздышев

предстоял мой сосед в облачениях самых что ни на есть архиерейских. А позади от него по обе стороны стояли два величественных архидиакона, от которых, казалось, исходил тёплый, приятный, но в то же время какой-то неприступный свет – так, что, вроде бы беспрепятственно впитывая его всем своим существом, хотелось навсегда остаться рядом с ними, чувствуя их могущество и ту несравнимую ни с чем любовь, что сообщал этот свет. Но одновременно с этим в душе возникал некий трепет, впрочем, без тени тревоги, а лишь как бы остепеняющий и побуждающий к готовности сделать всё, что повелят эти кажущиеся неземными существа. И почему-то при взгляде на них было особенно больно глазам, тогда как именно свет, исходящий от престола, казалось, насквозь пронизывал всех там стоящих.

Однако наиболее сильным из всех впечатлений, пережитых в ту памятную минуту, стало мимолётное блаженство, какое ощутил я тотчас, как переступил порог комнатки. Всего один незабываемый миг соприкосновения с абсолютным добром – так бы я мог описать это, на первый взгляд, незнакомое прежде, но в тоже время очень простое и понятное чувство, разом напомнившее мне обо всём самом светлом и дорогом сердцу, что когда-то по настоящему радовало и согревало, но, казалось, было безнадёжно забыто.

* * *

Но после всех расчудесных мгновений случилось то, чего и следовало ожидать. Очумев от такого обилия благообразия и не придумав ничего лучше, как разинуть рот и вытаращиться на столь величественного соседа, облик которого меня чуть не сразил наповал, я самым невинным и грубейшим образом выронил из рук и разбил фонарь.

И, вероятно, отвлекшись да ещё почувствовав мой полный недоумения взгляд, преосвященный машинально оглянулся. Но его взгляд, преисполненный спокойствием и природной скромностью, лишь отражал чудный свет, что пронизывал всё вокруг. И от этого нового всплеска меня вновь обдало волной тихой радости. Но когда преосвященный снова повернулся к престолу, моей персоной вдруг заинтересовалось одно из тех существ, неведомо откуда появившихся там в облике сослужащих владыке архидиаконов.

Может быть, я слишком поздно зажмурился, чтобы не видеть того, что, наверное, не по силам увидеть простому смертному. И глянув в огненную бездну осенившего меня взора, я тут же упал замертво.

Глава четвёртая

Я, конечно, читал – да и слыхал, – что разное пишут и говорят об этом. И зачастую всё сводится к свету в конце тоннеля.

В моём же случае, наверное, этот свет на том свете, о котором обычно рассказывают вернувшиеся оттуда, был тем же самым, что я успел разглядеть за минуту до моей, как потом выяснилось, временной командировки в мир духов. Может быть, именно поэтому я и не удостоился узреть ни пресловутого тоннеля, ни даже собственного бездыханного тела и его знаменательного падения, так как дух из него вышибло до того, как оно рухнуло наземь. И, вероятно, всё потому, что там был уже этот свет и что скорей всего он и стал в ту минуту причиной приключившегося со мной. И вполне возможно – в пункте назначения я очутился уже прежде, чем сподобился умереть. Стало быть, зачем же тогда тоннель, коль обошлось и так? Думаю, в отличие от нашего, в том мире не бывает ненужных действий. И, должно быть, раз я всецело пребывал в этом свете, то кроме него вряд ли мог видеть хоть что-то. К тому же склонен предполагать, что, собственно, до самых что ни на есть загробных селений я так и не успел долететь. Ни рая тут тебе, ни ада, ни мытарств – хоть одним бы глазком! Даже с Ангелом-Хранителем так и не встретился. А ведь читал когда-то об этом, в бытность алтарником, когда захотел было стать священником. Это детишек порой в алтарь арканом затаскивают. Взрослые же мужики частенько с одной лишь мечтой о священстве на это подписываются. Моя же мечта, знать, была хлипкой да липкой, вот и обломилось, после чего забил и на книжки. А так, конечно, любопытно бы было взглянуть. Однако не удостоился.

* * *

С одним лишь духом довелось повстречаться. Видать, не случайно меня туда закинули. Да и возможно ли там что-то случайное? Короче говоря, затем, видимо, и слетал, чтобы навестить, как навещают в больнице, свою давно позабытую матушку. Разве что больным, в данном случае, скорей оказался я, как почти всегда и бывало во всей моей загубленной жизни.

Был только свет и только она. И как будто во сне, хотя точнее следовало бы сказать – куда ярче, чем наяву! Как во сне – это то, что она говорила. В сущности, ничего нового – всё то же, что и при жизни. Ну и, пожалуй, когда снилась, отчитывая меня за беспутное поведение.

Наяву же было так, как никогда не случалось при жизни и даже во сне – то есть как, собственно, говорили, как слышали и понимали мы друг друга, те ощущения, которыми я был преисполнен, одновременно осознавая себя маленьким мальчиком и премудрым старцем, ощущая необычайную лёгкость, полную ясность мыслей и чувств, удивительное по полноте самосознание и абсолютное видение себя, ведение всего, всех самых глубоких вещей и смыслов, и при этом понимание как своего величия, так и, особенно, ничтожной малости этого понимания и всех вместе взятых ощущений, а также недостоинства перед чем-то, откуда всё это проистекало, одаривая невиданными знаниями и способностями, и радости упования на это что-то или, может быть, кого-то. Да и невозможно найти слов, способных объять и описать состояния, какие испытывал я в те минуты. Причём, минуты – это условно. Я бы сказал – вечность и спокойствие.

Там вовсе не обязательно говорить – всё и так понятно. Как в присказке Шу́та: просто знаю. Лучшего определения и не придумать!

И ни о чём не нужно спрашивать. Словно постоянно находишься в сфере присутствия каких-то могущественных существ, подобных или даже несказанно более величественней выписавшего мне туда путёвку архидиакона. Покорность! И не то чтобы именно силе. Умиротворение в совершенном знании того, что нечто свершилось, но уже никогда не закончится. И непрекращающееся насыщение от сообщаемой светом любви.

* * *

При жизни я не питал особой любви к матери и не умел по достоинству ценить её заботу. Но в том нетварном свете мне было дано почувствовать это. И там материнская любовь словно катализировала ответные чувства. Осознавая вину, я склонялся перед ней, обещая исправиться, изменив свою жизнь, и тем самым оправдать те возлагаемые на меня надежды, которые