Принцесса Анита и ее возлюбленный - Анатолий Афанасьев

— Ты, Леша, пацан правильный, но немного сбился с пути. Уже на тебя заказ есть в одном месте. Хотят тебе, Леша, укоротить твою молодую, прекрасную жизнь. Но мы им этого не позволим, верно?

— Чего надо? — повторил Буза, и в глазах у него теперь стоял ужас. Грамотно разводил его Никита, но гордиться тут, конечно, нечем.

— Чего мне надо, Леша, я уже сказал. Деньги и адрес. Деньги мои собственные — десять кусков. Я их твоим ребятишкам в долг дал. И адрес дядюшки Мусавая. Кстати, Леша, Мусавай тебе совсем не друг. Ты на него шестеришь, а ведь он тебе совсем другой гостинец приготовил. Они, Леша, везде своих будут ставить. А таких ребят, как мы с тобой, искоренять. Зачем мы им, сам подумай? Тем более, если на игле. Мусавай не любят тех, кто с Герычем дружит. Они их отсекают. И по-своему, Леша, они правы. Что тут возразишь. Тебя любой мент на Герыче подсадным сделает. Ты ведь ненадежный. Мусавай повсюду расставят умных, непьющих, неподколотых парней. Зачем им всякое отребье? Русских рабов у них дома хватает. По всем ямам сидят. Гляди, Леша, как бы и тебе не попасть к ним в яму… Так где денежки, говоришь?

С Бузой начали происходить какие-то изменения, взгляд у него прояснился, в глазах зажегся холодный огонек. Он сунул в пасть сигарету и прикурил:

— Мусавай тебе не по зубам.

— Я, Леша, пока только про денежки спросил.

— Возьми вон в коробке — там штуки три. Остальные уехали. Гриша правду сказал. Напрасно ты его вырубил.

Никита снял с подоконника жестяную коробку из-под монпансье и все, что там было, вместе с мелочью, не считая, вытряс себе в карман.

— Хороший ты мальчик, Леша, но жить тебе осталось мало.

— Да пошел ты…

Никита сперва не мог сообразить, почему тот вдруг так осмелел, но тут до него дошло, что мощь имени Мусавая, произнесенного вслух, укрепила Бузу в мысли, что к нему пожаловал идиот. Иначе говоря, человек, который собственными руками копает себе могилу. Промах следовало немедленно исправить. Иначе Леха замкнется или, хуже того, все-таки уйдет в дурь. Любые слова теперь уже были бесполезны. Поэтому Никита сделал вот что. Мягким движением вырвал у Лехи сигарету, разжал ему пасть, сунул в нее горящий чинарик, захлопнул и немного подождал, пока дым не хлынул у Лехи из ноздрей, а глаза не наполнились влагой. Полюбопытствовал:

— Пробирает, а? Ты чего, Леша? Вроде плачешь?

Наконец Буза заново обрел дар речи:

— Из тебя, сволочь, Мусавай шашлык настрогает.

— Это ничего, Леша, ты об этом не думай. Главное, адресок нарисуй. Я понимаю, ты не можешь знать, где живет такой большой человек, но где он бывает? Где ему дань передаешь? Когда? Через кого? Подробности давай, Леша. Обо мне не беспокойся. Я таких мусаваев видел, какие тебе даже после Герыча не приснятся. Ну, колись, родной. Или начинаю убивать…

Вскорости он узнал все, что нужно. Леха смирился с неизбежностью, как рано или поздно смиряется с нею самый угрюмый отморозок. Леха отморозком и не был. Он просто был пропащим, маленьким человечком, живущим в галлюцинациях. Оказывается, по вечерам Мусавай почти всегда ужинал в одном и том же ресторане у Никитских ворот. Чужим туда без специального пропуска хода нет. Там Мусавай собирал оброк и встречался с клиентурой. Охраны у него нет. В этом ресторане, который называется «Аллигатор», каждый официант, повар, каждый посетитель и есть его охрана. Подступиться к Мусаваю в этом ресторане — все равно, что взобраться на Памир в домашних тапочках.

— Хоть ты и говно, — сказал в заключение Леха, — но почему-то мне тебя немного жалко.

После этого Никита дал ему в ухо, от чего из другого уха у Лехи вылетела застарелая серная пробка — и покинул гостеприимную квартиру.

3

Мусавай был беззлобным человеком, но, явившись в Москву всерьез и надолго для ее усмирения, имея изо дня в день дело с полубезумными руссиянами, волей-неволей ожесточился сердцем и становился иногда чрезмерно задумчивым. По натуре он был завоевателем добротного, чингис-хановского склада, и чем дальше и внимательнее приглядывался к местному населению, тем бессмысленнее казалось ему его существование. Нередко с друзьями-соплеменниками, тоже завоевателями, они обсуждали проблему, как быть дальше с аборигенами? Поступить ли с ними по завету великого Чингиса, то есть, бережно сохраняя здоровые побеги, подпитываться от них, беря дань и прочее такое; либо, напротив, разумнее по примеру испанских конкистадоров истребить руссиян полностью, а на всей территории расселить бездомных сородичей и другие более перспективные в историческом смысле племена, в основном, естественно, степного происхождения. Большинство умных людей склонялись к второму варианту, ибо первый в свое время привел лишь к многовековой агонии руссиян.

Для истинного джигита Мусавай-оглы был еще сравнительно молод, около сорока, и полон сил и желаний. В этот вечер к одиннадцати часам он успел скушать бараний шашлык и несколько ломтей красной рыбы, сдобренной изысканным ткемалевым соусом, а также испил две или три бутылки любимого красного вина «Алабашлы», и находился в благодушном, поэтическом настроении, наслаждаясь музыкальным представлением. На маленьком подиуме в глубине зала двое красивых геев из знаменитого театра Виктюка с поразительной страстью изображали всепобеждающий акт любви. В какой-то момент Мусавай настолько увлекся их изысканным искусством, что бросил актерам пачку сторублевок, перетянутую резинкой, только что поданную ему нукером на серебряном подносе, но тут же устыдился хотя и искреннего, но несолидного душевного движения и послал того же нукера принести деньги обратно, что привело к забавной сценке. Один из геев с каким-то звериным проворством сунул пачку себе в трусы и, когда нукер доставал ее оттуда, укусил его за руку. Чисто символически и с уморительными эротическими телодвижениями. Публика зааплодировала.

Наслаждаясь высоким искусством, Мусавай не забывал и о деле. Он читал наставления одному из бригадиров подчиненной ему территории. Бригадир был серенькой заурядной личностью непонятной национальности, то ли руссиянин, то ли прибалт, и по гамбургскому счету Мусавай был доволен его работой. На участке этого бригадира никогда не возникало ненужного шума, а если кто-то и протестовал из так называемых предпринимателей, то сразу исчезал. Нынешняя провинность бригадира была самой обыкновенной: он присвоил себе двести граммов порошка, хотя, естественно, сейчас, бледный как смерть, напрочь все отрицал. Мусавай называл бригадира Ваней, совершенно не интересуясь, как того зовут на самом деле.

— Ах, Ваня, — говорил он, изредка отрываясь от представления (на сцене переменились декорации и выступала другая пара, потому что укушенный символически нукер не удержался-таки и покалечил чересчур хваткого танцора). — Ах, Ваня, ну зачем ты так сделал? Разве я тебе мало платил? Разве тебе чего-нибудь не хватало в этой жизни?

— Навет! — буркнул бригадир, побледнев уже до такой степени, что его лицо трудно стало отличить от стены. — Господин Мусавай, вы меня знаете. Мне вообще деньги не нужны.

— Что же тебе нужно, Ваня?

— Чтобы все по справедливости, как на зоне. Я же вам рассказывал. Я человек идеи, не какой-нибудь сявка. Для меня эти двести граммов — тьфу!

Мусавай размышлял, что делать с бригадиром. Можно на первый раз простить. Можно удавить. Бригадир сидел еще при прежнем режиме за взятки, которые тогда не были узаконены, у него были и другие заслуги, которые Мусавай, как умный руководитель, должен был учитывать, принимая решение о судьбе проворовавшегося человечка.

— Ты, Ваня, кем раньше-то был? До того, как в бизнес вошел?

— Вам известно… На зоне парился. По сто четырнадцатой.

— А еще раньше?

На мышином морщинистом личике проступила жалобная гримаска.

— Поверите ли, господин Мусавай, директором школы работал.

— Интеллигент, значит, — засмеялся Мусавай. — Тогда понятно. Все интеллигенты воры. Осуждать нельзя. Они все голодные. Но ты ведь не голодный, Ваня.

Бригадир (в миру Осип Григорьевич Метелкин) хорошо изучил своего могущественного хозяина и поэтому уловил, что, скорее всего, беду пронесет мимо. Это его немного успокоило. Своей жизнью он не очень дорожил, она давно ему опостылела, но он был обременен многочисленным семейством, за которое чувствовал ответственность перед Всевышним. Позволил себе отшутиться:

— Необязательно все воры, господин Мусавай. У нас в школе был завуч, некто Степанков. С ним произошел забавный случай. Он у нас обыкновенно держал черную кассу. Был такой совковый обычай — с зарплаты все скидывались, а кому-то одному в порядке очередности раз в месяц отдавали все деньги… Так вот, эту общественную кассу у Степанкова однажды свистнули из сейфа. И что, вы полагаете, он сделал? Взял и повесился прямо в учительской. Такой совестливый был человек. А тоже, можно сказать, интеллигент.