Второй центроид - Андрей Гвоздянский

буркнул Аристарх Авалонович, срываясь с места. – И ничего не трогай!

Авгий остался один. Поведение начальника казалось ему очень странным. Разве он, Авгий, когда-нибудь был уличен в интересе к чужим вещам? Нет. Но тогда откуда такой резкий пассаж Аристарха Авалоновича? Ответ не приходил, и Авгий, отстранившись от неприятных мыслей, стал разглядывать комнату начальника.

Книги. Во все стороны расстилалась многоцветная вереница книг из архивов, под которыми были подписаны фамилии авторов. Вавилов, Кейнс, Ландау, Хокинг, Гейм… Представители разных наук прошлых столетий. И почему раньше никто не догадывался объединить все дисциплины под единым крылом? Неужели не видели, что это открыло бы новую эпоху эффективности? Теперь каждый сотрудник института может ознакомиться с любыми трудами на рабочем месте, в электронном и даже бумажном виде. А специально обученные консультанты, если нужно, расскажут ему об основах интересующей науки.

Авгий подошел к дальнему шкафу, чтобы посмотреть, какие авторы расположились там. На подписях красовались сплошь незнакомые фамилии. Вот, например, некие А. и Б. Стругацкие. Научная работа в соавторстве? Да не было вроде ученых с такой фамилией… Авгий не смог справиться с любопытством и открыл книгу на случайной странице.

«Все прочее – это только строительные леса у стен храма, говорил он. Все лучшее, что придумало человечество за сто тысяч лет, все главное, что оно поняло и до чего додумалось, идет на этот храм. Через тысячелетья своей истории, воюя, голодая, впадая в рабство и восставая, жря и совокупляясь, несет человечество, само об этом не подозревая, этот храм на мутном гребне своей волны. Случается, оно вдруг замечает на себе этот храм, спохватывается и тогда либо принимается разносить этот храм по кирпичикам, либо судорожно поклоняться ему, либо строить другой храм, по соседству и в поношение, но никогда оно толком не понимает, с чем имеет дело, и, отчаявшись как-то применить храм тем или иным манером, очень скоро отвлекается на свои, так называемые насущные нужды: начинает что-нибудь уже тридцать три раза деленное делить заново, кого-нибудь распинать, кого-нибудь превозносить – а храм знай себе все растет и растет из века в век, из тысячелетия в тысячелетие…».

За дверью всколыхнулся какой-то звук. Авгий еле успел поставить книгу на место. Но стул, на котором он сидел, остался в другом углу комнаты… Пришлось изобразить интерес к невзрачной скульптуре аиста – жалкой копии памятника под окном. Аристарх Авалонович вернулся, но не один. С ним пришел директор Антуан Афанасьевич. Неужели высшие круги сами явились, чтобы восхитить его на сотый этаж? Резкий голос директора прервал мечтания и убил все надежды.

– Как этот молодой человек вообще прошел сюда?! – загремел Антуан Афанасьевич. – Что за халатность? Охрана разве не должна проверять паспорта еще на входе?

– Да, да, никуда не годится, – согласно кивал Аристарх Авалонович, с выражением вселенской скорби по поводу испорченного обеда.

– И зачем Вы меня только позвали? Я удивляюсь Вам. Вы знаете, что нужно делать! – директор озверело посмотрел на Авгия и вышел из кабинета.

Аристарх Авалонович сидел с понурым лицом. Авгий усердно работал в институте уже более двадцати лет, но что это меняло? Кто из коллег согласится поручиться за него, выступив против документа? И что он мог сказать Авгию? Да ничего… Он просто хмуро указал ему на дверь, нетерпеливо поглядывая на мутную настойку.

5. Бабочка. В баре

Снег не шел. Тощая фигура Авгия не по-детски медленно брела по направлению к озеру. И если бы поверхность водоема не была покрыта льдом, Авгий мог бы видеть себя в отражении – осунувшегося и постаревшего. Некрасивые узкие брови черной полоской выделялись бы на фоне светлой воды, а бледные, как песочный торт, губы растворялись бы в ней без остатка. Авгий склонился у самой кромки озера, рассматривая безжизненную бабочку с пепельно-серыми крыльями. Ему вспомнился давний диалог с подругой детства Амалией.

– А кем ты хочешь стать, когда вырастешь? – спросила тогда она.

– Ученым или хотя бы пожарником, – ответил маленький Авгий. – Знаешь, у них такие штуки… Брандес… Брандесбойлеры!

– А я хочу стать бабочкой, – неожиданно заявила Амалия. – Летать среди цветов и показывать всем свои красивые крылышки.

Кажется, Авгий тогда только прыснул со смеха. Однако теперь ему пришла в голову мрачная мысль: а вдруг это она, Амалия? Он попытался отогнать эту странную мысль, но бледная, потухшая бабочка, слегка припорошенная снегом, никак не выходила у него из головы. Смешное детское желание Амалии – стать бабочкой – с каждой минутой навевало все более и более мрачные, совершенно невероятные мысли. А вдруг однажды, как бы в шутку загадав желание под падающей звездой, она легла спать в свою молочно-белую постель в последний раз? Свежая подушка, наверное, так явственно касалась ее щеки, что она должна была запомнить это ощущение. И не потому, что оно было непривычным или странным. Как раз наоборот – мягкое касание кипельно-белой подушки, возможно, стало для нее последним напоминанием о том, что она когда-то была человеком. А наутро, по пробуждении, все чувства вдруг переменились, и перед Амалией предстал совсем другой мир. Выпорхнув в форточку, она устремилась к озеру: ей хотелось лишь взглянуть на него по-новому, проникнуться этим ощущением, а потом вернуться под защиту домашних стен. Ведь озеро, казалось, было рядом. По человеческим меркам.

Одного не учла бедная Амалия – зимой ей не суждено было прожить долго, ведь ее нежные, легкие крылышки не были приспособлены к холоду. Тонкий серебряный налет стал покрывать ее тельце по всей поверхности, рисуя красивые, смертельные узоры. Они медленно сковывали ее движения, словно зажимая в тиски, и в какой-то момент Амалия поняла, что уже не сможет вернуться. А затем она затихла, прильнув к тонкой ледяной пленке озера – сил ползать уже не осталось. Такой ее и увидел Авгий – безжизненной, истонченной до белизны жертвой истового желания. Если это так, если она стала бабочкой и даже увидела озеро – значит, она испытала то, что ни один человек не может себе и представить. Была ли она счастлива? Да, но лишь короткий миг. Хотя о себе он не мог сказать и этого. Стоит ли кинуться в пучину ради призрачного шанса новой жизни, или лучше склониться перед белокаменной стеной обстоятельств, всегда невозмутимой и будто чувствующей правоту? Не этот ли вопрос навеял ему такие сказочные мысли о бабочках и превращениях? Пожалуй, так оно и есть – интуиция подсказывает ему, что не стоит становиться бабочкой. А не то будет страшно. И больно…

Размышляя так, Авгий добрел до родной