Все романы в одном томе - Фрэнсис Скотт Фицджеральд

служило утешением. Коричневый, еще не осевший могильный холм покрыли цветами. Больше ничто не связывало Дика с этой землей, и он не думал, что когда-нибудь вернется сюда. Он опустился на колени. Все эти усопшие были ему своими, он хорошо представлял их обветренные лица с голубыми горящими глазами, их жилистую крепкую стать, их души, вылепленные из новой земли в лесном сумраке семнадцатого века.

«Прощай, отец… прощайте все, мои предки».

Ступая на длинный крытый пирс, к которому швартуются океанские пароходы, чувствуешь себя уже не тут, но еще не там. Под мутным желтым сводом мечется гулкое эхо многочисленных голосов, грохочут тележки, шлепаются чемоданы и баулы, пронзительно скрипят грузоподъемные краны, и уже веет соленым запахом моря. Даже не опаздывая, здесь невольно начинаешь спешить; прошлое, земная твердь – позади; будущее – это разинутая пасть в борту корабля; весьма смутное настоящее – тускло освещенный суматошный проход к трапу.

Ты поднимаешься по сходням, и картина мира, сужаясь, упорядочивается. Пассажир становится гражданином государства, уступающего площадью даже Андорре, и отныне ни в чем не может быть уверен. У помощников старшего стюарда странный абрис фигур – так же причудлива и конфигурация кают; путешественники и провожающие посматривают вокруг немного высокомерно. Раздается несколько пронзительных душераздирающих свистков, корпус судна сотрясает зловещая дрожь, и океанский лайнер, детище человеческого разума, приходит в движение. Пирс, лица стоящих на нем людей проплывают мимо, и на миг пароход становится будто бы отколовшейся от земного причала щепкой; постепенно лица удаляются, смолкают голоса, и пирс превращается в один из множества продолговатых мазков на поверхности воды. Гавань стремительно вытекает в море.

В открытое море нес пароход и Альберта Маккиско, которого газеты окрестили его самым ценным грузом. Маккиско вошел в моду. Его романы представляли собой компиляцию творчества лучших авторов современности, выполненную, однако, с мастерством, которое не следовало недооценивать, к тому же он обладал даром упрощать и разбавлять остроту позаимствованного, что, к радости многих, облегчало чтение. Успех пошел ему на пользу: придал уверенности и сбил лишний гонор. Будучи человеком неглупым, он трезво оценивал свои способности, но сознавал, что обладает куда большим запасом жизненных сил, нежели многие из тех, кто превосходил его талантом, и был решительно настроен извлечь из своего успеха максимум возможного. «Пока я еще ничего не сделал, – говаривал он, – и не думаю, что обладаю выдающимся талантом. Но если не буду ослаблять усилий, то, вероятно, смогу написать по-настоящему сто́ящую книгу». Отличные прыжки в воду совершались и с менее устойчивых трамплинов. Многочисленные былые обиды забылись. Психологически его восшествие к успеху началось после дуэли с Томми Барбаном, на основе которой – после того как из памяти выветрились некоторые ее неприглядные подробности – он заново выстроил здание собственного самоуважения.

Заметив Дика Дайвера на второй день плавания и какое-то время незаметно за ним понаблюдав, он подошел, дружелюбно представился и сел рядом. Дик отложил книгу. Ему понадобилось всего несколько минут, чтобы оценить произошедшую в Маккиско перемену; теперь, когда тот избавился от раздражающей спеси, прежде вызывавшейся чувством собственной неполноценности, Дику было даже приятно поговорить с ним. Маккиско демонстрировал «осведомленность» в разного рода предметах, диапазон которой казался пошире, чем у самого Гете. Занятно было слышать из его уст простенькие комбинации расхожих сентенций, которые он выдавал за собственные мысли. Они возобновили знакомство и даже несколько раз обедали вместе. Чете Маккиско отвели почетное место за капитанским столом, но они с уже зарождающимся снобизмом сообщили Дику, что «с трудом выносят всю эту компанию».

Вайолет теперь изображала гранд-даму, одевалась только у знаменитых кутюрье и с энтузиазмом осваивала тонкости поведения, которые у девочек из хороших семей в крови с подросткового возраста. Вообще-то она могла бы и сама еще в Бойсе перенять их у матери, но ее душа уныло взрастала в захолустных айдахских кинотеатриках, и на общение с матерью времени не оставалось. Теперь Вайолет «принадлежала к избранным» – наряду с несколькими миллионами других людей – и наслаждалась этим, хотя муж по-прежнему одергивал ее, когда она проявляла уж слишком вопиющую наивность.

Маккиско сошли в Гибралтаре. Следующим вечером, в Неаполе, по дороге из отеля на вокзал, Дик познакомился в автобусе с растерянным и жалким семейством, состоявшим из матери и двух дочерей. Он заметил их раньше, еще на пароходе. На него снизошло неодолимое желание то ли помочь, то ли покрасоваться, и он принялся в лучших своих былых традициях развлекать их, рискнул угостить вином и с удовольствием наблюдал, как они вновь обретают подобающее самомнение. Он льстил им, не скупясь на комплименты, и так вошел в роль, что сам начал верить в то, что говорил, а чтобы поддерживать иллюзию, пил больше, чем следовало, но дамы принимали все за чистую монету и полагали, что счастливый случай просто послал им достойного спутника. Он расстался с ними едва ли не на рассвете, когда поезд, пыхтя и раскачиваясь, преодолевал отрезок пути от Кассино до Фрозиноне. После по-американски бурного прощания на римском вокзале Дик, немного утомленный, отправился в отель «Квиринале».

Подходя к стойке регистрации, он вдруг застыл на месте, уставившись в одну точку. Ощущение было такое, словно только что выпитое крепкое вино обожгло внутренности и ударило в голову: он увидел ту, которую искал, ради которой пересек все Средиземноморье.

В этот же миг и Розмари заметила его и узнала еще до того, как на нее нахлынули воспоминания; растерянно взглянув на спутницу, с которой разговаривала, она поспешила к нему. Дик ждал, вытянувшись в струну и затаив дыхание. Когда она приблизилась, пройдя через вестибюль, его поразил ее новый облик: ухоженная красота молодой лошадки с лоснящимися от тминного масла боками и до блеска начищенной сбруей. Но все произошло так стремительно, что в ответ на ее сияющий доверчивый взгляд он лишь успел, скрыв, насколько было возможно, усталость, неубедительно изобразить некую пантомиму, подразумевавшую: «Вот уж кого я меньше всего ожидал здесь встретить».

Ее затянутые в перчатки ладони накрыли его руку, лежавшую на стойке.

– Дик!.. Мы тут снимаем «Былое величие Рима»… по крайней мере считается, что снимаем; это может закончиться в любой день, и мы уедем.

Он посмотрел на нее строго, пытаясь немного сбить с толку, чтобы она не так внимательно разглядывала его небритое лицо и измявшийся за ночь несвежий ворот рубашки. К счастью, она спешила.

– Мы начинаем рано, потому что к одиннадцати уже опускается туман. Позвоните мне в два.

Наверху, у себя в номере, Дик немного опомнился. Попросив портье разбудить его по телефону