Гиперион. Падение Гипериона - Дэн Симмонс

– Приборы, которые вы называете «порталами», – это мерзость… надругательство над Связующей Пропастью.

– Понимаю. Религиозное табу. – Консул сочувственно кивнул.

Мохнатый Бродяга энергично замотал головой:

– Ничего подобного! Ярмо на шее, дьявольский контракт, который обрек вас на застой, – вот что такое на самом деле порталы. Мы к ним и близко не подойдем.

– В-пятых, – продолжала Свободная Дженга, – упоминание Гладстон о взрывном нейродеструкторе – не что иное, как ультиматум. Только направлен он не по адресу. Силы, которые крушат вашу Сеть, не имеют ни малейшего отношения к Кланам Двенадцати Братьев.

– Остается верить вам на слово. – Консул, слегка откинув голову, пристально глядел на Дженгу.

– Я не собираюсь убеждать вас, – ответила та. – Старейшины Клана не обязаны отчитываться перед рабами Техно-Центра. Но я сказала чистую правду.

Консул повернулся к Тео.

– Мы должны немедленно известить об этом Гладстон! – Он снова взглянул на Дженгу. – Глашатай, могут ли мои друзья вернуться на корабль, чтобы сообщить ваши ответы?

Дженга молча кивнула и дала знак готовить лодку.

– Без вас мы не вернемся, – воинственно заявил Тео, становясь между Консулом и Бродягами.

– Тео, не надо. – Консул крепко сжал плечо друга. – Не глупите.

– Он прав. – Арундес, оттеснив изумленного генерал-губернатора, занял его место. – Возвращайтесь, Тео! Останусь я. Вы же понимаете, как важно, чтобы Гладстон услышала все именно от вас!

Дженга между тем подозвала двух мускулистых, звероподобных Бродяг.

– Вы вернетесь на корабль, а Консул останется. Трибунал должен решить его судьбу.

Арундес и Тео резко повернулись, готовые к драке, но мохнатые Бродяги схватили их и играючи, словно расшалившихся детей, отнесли к воде.

Консул видел, как их усадили в гондолу. Он с трудом сдержался, чтобы не помахать друзьям, пока лодка, пройдя метров двадцать по открытой глади, не скрылась за краем террасы. Вот она появилась снова и принялась карабкаться вверх по водопаду к черному космосу, чтобы через считанные минуты окончательно затеряться между золотыми бликами. Повернувшись к семнадцати Бродягам, Консул медленно обвел их взглядом.

– Если можно, давайте побыстрее, – сказал он. – Я и так ждал слишком долго.

Сол Вайнтрауб сидел на ступеньке между массивными лапами Сфинкса, глядя прямо перед собой. Буря постепенно стихала, ветер уже не ревел, не выл, а лишь вздыхал; пылевая завеса поредела, а потом и вовсе рассеялась, открыв далекие звезды. Ночь снова вступила в свои права. Гробницы засияли еще ярче, но из сверкающих дверей Сфинкса никто не появлялся. Сол не мог даже подойти к ним – слепящие лучи вонзались в него, как тысячи металлических пальцев, и, как Сол ни старался, не подпускали ближе трех метров. Из-за этого сводящего с ума блеска невозможно было понять, есть ли кто внутри.

Сол вцепился в камень, чтобы противостоять неистовству темпоральных волн. Казалось, весь Сфинкс дрожит и шатается в такт тошнотворным приливам, то слабеющим, то набирающим силу.

О Рахиль…

Пока есть хоть малейшая надежда, он не уйдет отсюда. Лежа на холодных камнях, Сол смотрел на звезды, на следы метеоров и фейерверк лазерной перестрелки в верхних слоях атмосферы и понимал, что война проиграна и Сеть на краю гибели, что миры и империи рушатся прямо на его глазах. Может быть, эта нескончаемая ночь определит дальнейшую судьбу человечества. Но ему что до этого?

Сол Вайнтрауб думал о дочери.

И вдруг в какой-то миг, исхлестанный ветром и темпоральными волнами, едва живой от усталости и голода, Сол явственно ощутил, как снисходит на него умиротворение. Он отдал дочь чудовищу, но не по воле Бога или судьбы, и не из страха, нет. А потому, что дочь явилась ему во сне и сказала, что это веление любви, связавшей его, Сару и Рахиль.

«Когда близок конец, – отрешенно размышлял Сол, – когда отступают разум и надежда, только в наших снах и любви дорогих нам людей мы находим ответ Богу. Авраамов ответ».

Комлог Сола давным-давно отключился. Сколько времени прошло с того момента, когда он вручил свое дитя чудовищу? Час? Пять? Темпоральные волны снова швыряли Сфинкс, как крошечную шлюпку, а Сол, вцепившись в камень, смотрел на звезды и космическую битву.

По небу во все стороны разлетались искры и, попадая под удары лазерных копий, то вспыхивали, как сверхновые звезды, то рассыпались веером раскаленных осколков, меняющих на лету цвет – от белого до лилового и алого. Сол, как ни старался, не мог представить себе горящие корабли, десантников-Бродяг и морских пехотинцев Гегемонии, умирающих под рев кипящего титана и встречного воздуха… Это было выше его разумения – все эти грандиозные, эпохальные события: космические сражения, маневры флотов, падение империй… Его способность сопереживать, а значит, понимать и постигать, тут оказалась бессильной. Все это требует таланта Фукидида и Тацита, Катона и By. Сол был знаком с Фельдстайн – сенатором от его родного Барнарда, встречался с нею не раз, когда вместе с Сарой отчаянно искал способ излечить Рахиль, но даже ее, эту горячую, энергичную женщину, не мог представить себе участницей дебатов, посвященных межзвездным войнам, – другое дело на открытии нового медицинского центра в столице или на лекции в Кроуфордском университете.

С нынешним секретарем Сената Солу не доводилось встречаться, но как ученому ему были небезынтересны ее выступления, в которых она чрезвычайно искусно использовала классические высказывания знаменитых политиков – Черчилля, Линкольна, Альвареса-Темпа. И сейчас, пристроившись между лап каменного колосса и молча оплакивая дочь, Сол представить себе не мог, какие чувства испытывает эта женщина, чьи решения могут спасти или обречь на смерть миллиарды жизней. Сохранить или погубить величайшую в истории человечества империю.

Впрочем, на все это Солу было наплевать. Он хотел одного: вернуть дочь. Вопреки доводам разума он хотел, чтобы Рахиль осталась жива.

Вглядываясь в звездное небо осажденной планеты, затерявшейся на задворках гибнущей империи, Сол Вайнтрауб смахнул застилавшие глаза слезы, и тут на память ему пришла «Молитва о дочери» Йейтса:

И вновь порывы с моря налетелиНа дом, где безмятежно в колыбелиСпит дочь моя. К ней ветру нет преград:Лишь роща Грегори и голый холм стоятПеред шальным посланцем океана,Нещадно треплющим и крыши, и стога;Как мысль моя печальна и горька,Вот и молюсь за дочку безустанно.

Давно брожу, а ветер не стихает,Я слышу, как он в башне завывает,Ревет под сводами моста, реветНад вязами у вздыбившихся вод.Молюсь за дочь, и чудится мне вскоре:Грядущих лет выходит стройПод дикий барабанный бойИз смертоносной девственности моря.[59]

Да, все, что ему нужно, – это вновь обрести возможность беспокоиться за будущее своего ребенка, тот извечный страх, что преследует всех родителей. Не допустить, чтобы детство и юность только начавшей взрослеть дочери были похищены и уничтожены болезнью.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});