Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

– Делайте что хотите.

Они пошли в «Ягодку», так называлось кафе-столовая рядом со стадионом. За обедом Незлобин съел бифштекс с луком, совершенно забыв, что ему запрещено все жареное и острое, а потом в лавке военторга познакомил Талю с Наташей, которая оказалась маленькой, толстенькой, кругленькой, с кокетливыми порядками, похожей на матрешку в своем красном платочке. Незлобин считал, что она еще и добренькая, однако перехватил, поселив Талю в ее комнате без разрешения хозяйки. Наташа потемнела, нахмурилась и стала говорить односложно. Очевидно, у нее были серьезные поводы, чтобы жить одной, и Незлобин нехотя разрушил ее ближайшие планы. Но магическое слово «невеста» мгновенно вернуло ее лицу прежнее доброжелательное выражение, и, оставив девушек в оживленном разговоре, Незлобин побежал к Эмме Леонтьевне. И она с первого слова согласилась принять невесту Мещерского, хотя когда она видит этого офицера, ей всегда кажется, что кто-то вцепился ему в ляжку.

МАТЬ – НЕЗЛОБИНУ

«Дорогой мой, ты, наверно, беспокоишься, что от меня нет писем. Но дело в том, что я до сих пор не могла сообщить тебе обратный адрес. И вообще приходится немного пожалеть, что ты сорвал меня с места в Ручьях, где я была полезна и меня уважали. Пойми, я Ларису не виню. Ты ведь знаешь, от нее ушел подлец-муж. Она работает в Кировском театре портнихой, возвращается только к вечеру, у нее много клиентов, и это понятно, что ей нет дела до матери, свалившейся как снег на голову, когда она меня не ждала. И действительно, она не могла прописать меня в своем номере. Днем номер пустует, а на ночь ей приходилось бы выставлять меня в вестибюль, где сидят на чемоданах и спят на полу такие же бездомные люди. Но она, без сомнения, могла бы попросить своего высокого покровителя за меня и не говорить, что это ей неудобно. По моим понятиям, просить за мать всегда удобно, тем более что одевается она теперь прекрасно и еще никогда, мне кажется, не была так красива. Но не беда. Я не растерялась и пошла в жилотдел, где мне объяснили, что гостиница действительно переполнена, добрая половина отдана работникам театра, а еще живут ленинградские писатели с семьями, и вообще эвакуированными буквально набит весь город, а у меня в паспорте стоит Вологодская область. Я не жаловалась, но, по-видимому, они кое-что знали, потому что мне было сказано, что в семейные дела жилотдел по профилю работы вмешиваться не может. Но ведь ты знаешь меня, дождалась приема у председателя горсовета, женщины, о которой в городе отзываются как об очень приличной. И действительно, ты не поверишь, она приняла меня очень сердечно, а когда узнала, что ты военный корреспондент и на фронте, сказала, что читала твои статьи и что вся страна читает их с восторгом. Потом устроила в одну интеллигентную семью и распорядилась, чтобы мне выдали карточки и прописали. Правда, я живу на кухне, в уголке за портьерой, но относятся ко мне хорошо, тем более что я получила какое-то сало, которое мне было противно есть, и отдала его хозяевам.

Дорогой мой, как ты? Как твое здоровье? Правду ли ты мне сказал, что командующий флотом после гибели одного военкора запретил вам участвовать в боях и походах? Зная твой характер, я представляю себе, как ты был огорчен этим приказом.

Я живу недалеко от „семиэтажки“ – так называют здесь гостиницу – и иногда хожу туда в очередь к титану за горячей водой. И представь себе, впервые услышала здесь „Кто крайний?“ вместо привычного „Кто последний?“. Это показалось мне странным. А как же быть с Пушкиным? „Последняя туча рассеянной бури“. Кроме того, я подтолкнула зазевавшегося мальчишку, который стоял передо мной, а это оказался пожилой, и даже старый, лилипут. Вообрази, какая неловкость. Я пишу тебе о мелочах, потому что, к сожалению, поговорить в чужом городе совершенно не с кем. Извини меня. В общем, все благополучно. Лариса сегодня зашла ко мне, ужаснулась и обещала поговорить о другой комнате со своим покровителем. Кроме того, она вручила мне два билета в Кировский театр. О моих впечатлениях я расскажу тебе в следующем письме. До свиданья, мой мальчик. Твоя мама».

«Не попасть бы к обеду», – подумал, взглянув на часы, Незлобин. Но Эмма Леонтьевна уже пообедала и куда-то собиралась – перед зеркалом в передней надевала белую меховую шапочку, в которой выглядела красавицей, о чем немедленно сообщил ей Незлобин, – у них были шутливо-дружеские отношения.

– В самом деле? Идет, да?

– Очень!

– Слушайте, Вадим Андреевич, какую прелесть вы мне подкинули! Я говорю о Тале. Умница, начитанная и держится просто, как английская королева. Она вчера вымыла кухню и коридор, несмотря на мои настояния, а потом прибавила к нашему скромному обеду котлеты из трески, да такие вкусные, что мой Андрей Александрович съел две и попросил третью.

В Полярном знали, что член Военного совета не разрешал жене пользоваться никакими «рационами для начальства».

– А сегодня утром – как вам это понравится – выстирала занавеску в столовой.

У Эммы Леонтьевны был мягкий смеющийся голос, и сама она была домашняя, уютная, все сразу устраивалось вокруг нее именно как дóлжно – удобно и спокойно. В годы войны это чувствовалось особенно сильно.

– Вы к ней? Или ко мне?

– Сперва к ней, а потом, если разрешите, и к вам.

– Я сегодня занята. Военный кружок для женщин.

Она позвала Талю, простилась и ушла.

Что-то изменилось в Тале за последние дни – можно было подумать, что она знает, зачем к ней пришел Незлобин. Она была смугло-румяная, как всегда, и глаза по-прежнему как бы спрашивали: «Что со мной?» Но под этими большими, карими с блесточками глазами были теперь темные круги, а на лице остались неуловимые следы слез, и Незлобин, у которого дрогнуло сердце, мгновенно забыл первую фразу, с которой он хотел обратиться к Тале.