Под немецким ярмом - Василий Петрович Авенариус

которое не могло не сопровождаться соответственными празднествами.

Вслед за донесением Миниха пришла в Петербург из Фрейберга и торжественная ода на взятие Хотина, сочиненная молодым студентом Михайлой Ломоносовым, отправленным нашей Академией Наук за границу для подготовление к академической деетельности. Ода эта, впрочем, была оценена при Дворе не столько немецкой партией, сколько русской, — приверженцами цесаревны Елисаветы. Список с нее достал себе и Петр Иванович Шувалов, который прочел ее затем также своему юному камердинеру. Тот пришел в неописанный восторг и выпросил себе оду, чтобы списать ее и выучить наизусть.

— Изволь, — сказал Шувалов. — Только смотри, не заикайся об ней Тредиаковскому.

— Почему же нет, сударь? Стихи Василью Кириллычу, наверное, тоже очень понравятся.

— Ни, Боже мой! Ему было предложено ведь от Академии воспеть ту же самую преславную викторию. Но покудова он очинивал свое перо, какой-то, вишь, студент из-за тридевять земель прислал уже готовую оду; вот теперь он и имени Ломоносова слышать не может.

Ломоносовская ода состояла не более, не менее, как из 280-ти стихов; но Самсонов, блогодаря счастливой памяти, через несколько дней, действительно, знал ее всю наизусть.

При Дворе тем временем и Ломоносов, и сам герой Хотина были уже забыты. Увеселение зимнего сезона: балы, банкеты, концерты, спектакли оперные, драматические и балетные, сменялись одни другими; но самым обычным, а для очень многих и любимым препровождением времени (как мы уже говорили) была карточная игра и притом азартная. Одним из самых ярых игроков был герцог курляндский; а так как основная цель всякого азарта — блоговидным манером обобрать своего ближнего, обобрать же недруга все-таки не так зазорно, как доброго приетеля, — то Бирон ни мало не чуждался партнеров враждебного лагеря, а, напротив, рассылал им прелюбезные приглашение на свои картежные вечера; дам же, как принимающих всякий проигрыш черезчур близко к сердцу, вообще не приглашал.

Таким-то образом, одним ненастным октябрьским вечером, в числе явившихся в бироновский дворец на маленький «фараончик», оказались также сторонники цесаревны Елисаветы: первый министр Волынский, лейб-хирург цесаревны Лесток и двое ее камер-юнкеров, братья Шуваловы.

Игра происходила в двух гостиных: в одной очень просторной — за несколькими столами и в другой поменьше — за одним. Воздуху в начале и там и здесь было вполне достаточно. Но от свечей, ламп и множества гостей понемногу стало тепло и даже жарко, а от табачного дыма и душно. Играющие, впрочем, этого как-будто не замечали. Взоры всех были прикованы к рукам своего «банкомета», который привычным жестом метал карты направо — для себя, налево — для «понтеров». Каждый из понтеров, выбрав себе из другой колоды одну или несколько «счастливых» карт, клал их на стол и накрывал своим «кушем» — ассигнацией или звонкой монетой, при проигрыше увеличивал ставку или менял карту, а при выигрыше загибал на «счастливой» один или несколько углов разнообразным манером, что имело свое, хорошо известное всем игрокам, каббалистическое значение. У одной стены на особом столе была приготовлена целая батарее бутылок, графинчиков, стаканов и рюмок, чтобы играющие могли временами "укрепляться". Лица y всех были сильно разгорячены — не столько, однако, от возвышенной температуры и выпитого вина, сколько от игорной лихорадки, выражавшейся также в неестественном блеске глаз, в нервных движениех и в радостных или бранных восклицаниех,

Братья Шуваловы играли в большой гостиной, но, по взаимному уговору, за разными столами. Петр Иванович, игравший с переменным счастьем, перенял наконец «талью» и высыпал на стол всю бывшую y него в карманах наличность, как «фонд» для своего банка. Заложил он банк как раз во-время: он «бил» карту за картой, и вскоре перед ним наросла целая груда червонцев и ассигнаций.

— Передаю талью, — обявил он. — Надо отдышаться…

рассовав весь свой выигрыш по карманам, он отошел к столу с винами и опорожнил залпом полный стакан; затем прошелся несколько раз взад и вперед, обмахиваясь платком. В ушах y него звучало только «бита», «дана», "pliê", долетавшие к нему как от окружающих столов, так и из меньшей гостиной, где играл сам светлейший хозяин с важнейшими сановниками.

"Неужели все мы тут поголовно рехнулись? — подумал Шувалов. — Все, кажется, люди неглупые, а безсмысленнее занятие, право, не выдумаешь. Может-быть, есть еще здравомыслящие в кабинете?"

Он заглянул в соседний хозяйский кабинет. Здесь, действительно, оказались трое неиграющих: австрийский посланник маркиз Ботта, Волынский и Лесток, мирно беседовавшие о текущих политических и общественных делах.

Кстати скажем тут несколько слов о Лестоке. Происходя из семьи французов-реформатов, с отменой нантского эдикта эмигрировавших из родной своей Шампаньи в Германию, иоганн-Герман Лесток родился в 1692 г. в небольшом люнебургском городке Целле (в 35-ти верстах от Ганновера). Переняв первые приемы хирургии от своего отца, не то бородобрее и мозольного оператора герцога люнебургского, не то его лейб-хирурга, он собрался окончить свое образование в Париже, но за что-то угодил там в тюрьму, а когда отсидел свой срок, то поступил лекарем во французскую армию. Слухи о карьере, которую делали иностранцы при русском Дворе, соблазнили его вскоре попытать также счастие в России. Сумев понравиться царю Петру, он сделался его лейб-хирургом, а по смерти Петра — лейб-хирургом же его любимой дочери, цесаревны Елисаветы. В данное время y него за плечами было уже 47 лет; тем не менее, он одевался по последней парижской моде, носил парик с самоновейшим «тупеем» — "en aile de pigeon", и врожденные французам живость и невозмутимая веселость делали его везде желанным гостем.

— Ah, m-r Shouwaloff! — обратился он к входящему камер-юнкеру цесаревны на родном своем языке (русской речи он за все 25 лет своего пребывание в России не дал себе труда научиться). — Колесо фортуны вам, видно, изменило?

Петр Иванович, вместо ответа, забрянчал звонкой монетой, наполнявшей его карманы.

— О! Кого ж вы это ограбили?

— Прежде всего, кажется, вас самих, любезный доктор, Вы что-то очень уже скоро исчезли от нашего стола.

— Исчез, потому что отдал вам свою дань: пять золотых.

— Не больше?

— Нет, y меня ассигнуется всегда одна и та же цифра, ни больше, ни меньше. Проиграю — и забастую; а улыбнется раз мадам Фортуна, так я обезпечу себя уже на несколько вечеров.

— Да, вы, доктор, выдерживаете характер, как настоящий европеец, — заметил маркиз Ботта. — Русский человек от природы уже азартный игрок и во-время никогда не остановится. Карман азартного игрока — решето, бочка Данаид: сколько туда не наливай — все утечет до капли.

— Ваш покорный слуга, г-н маркиз, как видите, составляет блестящее исключение, улыбнулся Шувалов. — А y вас в Вене, скажите, разве играют меньше, чем y нас