Мировая девчонка - Фридрих Незнанский

Она закивала, моргая повлажневшими ресницами.

— Вот так, — повторил он. — А теперь садись и готовься лопать, страна голодных и обиженных!.. Кстати, ты насчет того лекарства у доктора своего все-таки спроси, он должен знать название. А мы через Сашкины связи — знаешь, у него какие? Личные помощники президентов! — любые таблетки с порошками добудем, и сомнений нет…

— Господи, — Светлана смотрела на него с надеждой, — слушаю и не верю…

— Поверишь, куда ты денешься… А, каково?! — воскликнул он, доставая из тостер зарумяненные бутерброды с ветчиной и оплавленным сыром. — Стоп, теперь немного вина, иначе такую красоту грешно употреблять помимо этого, как говорится. — Он открыл бутылку красного вина, разлил по бокалам и поднял свой: — Давай за твоего героя! — Он кивнул на бутерброды. — Под дичь, как говорит один мой приятель. Чтоб завтра все у нас прошло нормально!..

Она смотрела на него так, что Антон больше не сомневался: извержение вулкана может стать поистине катастрофическим…

Посреди ночи, когда Светлана лежала на кровати в спальне, широко раскинув руки и тяжело, со всхлипами, дыша, Антон, сам с трудом приводивший свое дыхание в норму, прижал губы к ее влажному виску и тихо-тихо произнес:

— Знаешь, что я скажу, Светка? Тебе надо еще ребенка родить… обязательно…

Она медленно повернула к нему лицо, посмотрела в глаза и тихо и выдохнула с почти невидимой усмешкой:

— Пых! — очень понравилась ей, видно, эта маленькая шутка. — Для кого, Антошенька… сладкий ты мой?

— Хорошо хоть не спросила: от кого, — пробормотал он.

— Нахал… — мягко протянула она.

— Ну, что ж, первый шажок, будем считать, уже нами сделан. А с него, как говорят мудрые китайцы, начинается любая, даже бесконечная, дорога…

— Ах ты, философ-хулиган… — прошептала она и, повернувшись, плотно улеглась ему на грудь и обхватила, стиснула руками. А потом сказала одними губами, словно в забытьи: — Не отпущу…

И это было последнее, что она могла еще внятно произнести. А он так и вообще не собирался больше разговаривать — дурной, что ли?… Дел других нет?…

Глава десятая

ПОВОДЫ ДЛЯ ВОЛНЕНИЙ

Чем больше Александр Борисович наблюдал за Люсей, тем больше она ему нравилась. Поначалу он не мог себе объяснить притягательной силы этой девочки: ну, вот ее не было рядом, и словно чего-то не хватало в жизни. Но понял: это он безумно соскучился по Нинке. Все-таки она была его дочкой больше, чем Иркиной. И по большому счету, ему, конечно же, следовало бы бросить свои дела к чертовой матери, слетать в Лондон, явиться в Кембридж, поселиться там в симпатичной гостиничке, где однажды уже останавливался, и провести с дочерью хотя бы недельку. Душой отдохнуть с умным собеседником. А Нинка стала какой-то новой, проницательной — вероятно, полная самостоятельность в чужой стране научила ее ответственности, привила нехарактерные прежде качества, такие как рассудительность, неторопливость, спокойствие. И все вместе это выглядело как заново приобретенное достоинство. Уже теперь, вероятно, и тональность разговоров у него с ней изменится… Не говоря, о темах…

Так он думал, глядя на Люсю и представляя себе, что через какое-то время, после года или чуть больше, учебы в Сорбонне такой же станет, наверное, и она. Интересно, как это у нее будет выглядеть? Как у Нинки? Или иначе, по-своему?

Он еще не разговаривал с Диной на эту тему, хотя о Люсе у них разговоры шли. Но мать больше всего беспокоила ситуация, в которой девочка невольно оказалась, и ее остро заботила только одна проблема: чтобы дочка не сломалась. Не ушла в себя, не озлобилась. Не утеряла своего доброго отношения к людям. Да, в конце концов, ради спокойствия и здоровья, можно и плюнуть на это приглашение! Не было его — и жили ведь! А теперь не жизнь, а одни сплошные неприятности. Всего надо опасаться, всего бояться, постоянно оглядываться! Да сколько ж можно терпеть?!

Но, как видел Александр Борисович, из материнских опасений и растерянности вызревало не желание добиться справедливости, а смиренное ощущение собственной обреченности. Не протест, а попытка оправдать свое бессилие.

Нет, может быть, — если бы речь шла только о Дине Петровне и угрозы ни в коей мере не касались ее дочери, — она бы избрала другой вариант, более решительных действий. И Турецкий, внутренне протестуя, тем не менее понимал ее позицию. Не окажись его самого рядом с Иркой и случись с Нинкой подобная история, вряд ли бы Ирина избрала путь бескомпромиссной борьбы. И тогда Англия им только снилась бы… Не у каждого ведь есть в заначке тот же Питер Реддвей или его приятель — из бывших шпионов, «пришедших с холода», а ныне вполне благополучных и благопристойных «отцов» всемирного образования. Все меняют времена, ничто не остается абсолютно неизменным — ни вера, ни убеждения, ни приоритеты, ни окончательные цели. Разве что моральный кодекс внутри каждого из сущих на земле, изумивший еще великого старика Канта. А про его же непознанное звездное небо над головой уже так и не скажешь, вот ведь как нынче с парадоксами…

Турецкий слушал легкую болтовню Люси, наблюдавшей через затемненное стекло машины за школьной калиткой. Александр Борисович специально взял у Филиппа его неприметную, не бросающуюся в глаза «девятку». И сам сидел, держа фотоаппарат в руках и «щелкая» через слегка приспущенное боковое стекло тех, кого называла ему девочка. И одновременно тщательно соблюдал на листочке очередность фамилий мальчишек. А думал о своем. Ну, прямо как Юлий Цезарь.

А почему размышлял именно о девочке, невольно раскрывавшей сейчас перед ним качества своего характера, это и самому показалось интересным. Нинка, конечно, постарше — на год с небольшим. И взрослее, естественно. Причины понятны. А Люся еще кажется ребенком, но с одним уже явным и потому удивительным качеством: она не видела ни в ком из тех, что прошли в калитку, ни одного человека, о котором захотела бы сказать что-то плохое. Просто поразительно. И это в сегодняшнем-то мире!

Володька Прохоров. Дурачок, но очень милый. Легко поддается чужому влиянию и может совершить глупость. Нет, не зло, на это он не способен. Просто похулиганить. Он говорит: это у меня башня едет.

Коля Машинский. Умный, много времени проводит в интернете. А дома еще и большая, от деда, библиотека. Бывает, пошумит, даже подерется, но без злобы, девочек никогда не обижает. В классе самый справедливый. Его слушаются.

А вон — Платошка Базыкин. Тупой, как пробка. Но это он так представляется, чтоб учителя верили и не приставали к нему. А сам умный, только учиться не любит. Его страсть — мотоциклы, и в них он разбирается, как настоящий мастер. Но отец его давит. Вот и приходится ему изображать «крутого». И Париж ему нужен, как козе баян. Он сам так и сказал однажды. Это его отец заставляет, из престижа!

А это прошел Хавский Толя. У него мать — уборщица в школе. Он стесняется, говорит с ней грубо, а сам, наверное, переживает, потому что Люся видела, как он зимой, по вечерам, когда мать заканчивала работу, прибегал за ней, чтобы проводить домой. И не такой он уж злой и грубый, как хочет казаться.

Генка Панкратьев. У него отец — большой начальник, на машине в младших классах привозил сына в школу, а тут идти — два квартала. Вот он и был такой — до восьмого класса. А сейчас изменился, нормальный стал, чего попросишь, поможет.

И вот так — фактически обо всех. Так кто же тогда обещал ей «башку проломить»? Хорошие мальчики? Или она совершенно зря рассчитывает на то, что все они нормальные и по-доброму к девочкам относятся? Не мало ли этого для более справедливых оценок своих одноклассников? Люся настаивала, что нет, достаточно. А кто избить обещал, она и сама не знает, говорили по телефону, голос изменили специально. Что же касается одноклассников, то они, в общем-то, напрямую ей не угрожали, это больше мамины страхи. А разговоры на эту тему были. Какие? Надо вспомнить…

Но вспомнилось Люсе немногое, и в том же, позитивном плане.

«Справедливый» Коля Машинский, это уже после Люсиного разговора в кабинете директрисы, когда та на нее давила, чтоб отказалась от приглашения во Францию, сказал ей по-приятельски, без всяких задних мыслей:

— Люська, слышь, ты бы не брыкалась, что ли? Чего тебе эта Сорбонна? Ты ж толковая девчонка, и голова у тебя на месте. Все, что тебе в том колледже скажут, ты выучишь здесь и сама. Еще и умней будешь. А Платошкин папаша жить тебе нормально не даст. Он не понимает, что деньги — это не все в жизни.

— Ты со мной говоришь, как с ребенком, — возразила ему Люся.

— Угадала. И оставайся такой подольше. Не спорь, откажись, в жизни есть и еще будут у тебя вещи и события гораздо важнее. И ты сумеешь им противостоять. Но только позже, а сейчас тебе никто не поможет. Крысова сильнее. Жизнь испоганит, как она это здорово умеет делать. Пожалей мать.