Отлив - Ллойд Осборн

— На ней, верно, туземная команда? — задал вопрос Дэвис.

— Надо думать, раз секрет оставался секретом в течение десяти лет.

— Слушайте-ка, — сказал Хьюиш. — Тут у вас сплошной шик, спору нет, но это, я вам доложу, не по мне. Слишком уж тут тихая заводь, слишком пусто. Мне подавай городские колокола!

— Не думайте, что так было всегда, — возразил Этуотер. — Когда-то здесь кипела деятельность, хотя теперь — увы! — сами слышите, какая тишина. Меня она вдохновляет. Кстати говоря, о колоколах: будьте любезны, посидите тихо, я проделаю маленький эксперимент.

По правую руку от него на столе стоял серебряный колокольчик, которым вызывают слуг; сделав знак замолчать, он с силой тряхнул колокольчик и жадно прислушался. Раздался чистый и сильный звон; он разнесся далеко во мраке над пустынным островом, постепенно затихая вдали, пока от него осталось в ушной раковине только колебание воздуха, которое уже нельзя было назвать звуком.

— Пустые дома, пустой океан, пустынные берега! — промолвил Этуотер. — Но господь-то слышит этот звон! Мы сидим на веранде, как на освещенной сцене, и небеса взирают на нас с вышины! И это вы называете уединенностью?

Повисло тяжелое молчание. Капитан сидел как загипнотизированный.

Затем Этуотер тихонько засмеялся.

— Развлечения одинокого человека, — заключил он, — и вероятно, не совсем хорошего вкуса. Тешу себя такими сказочками от скуки. А вдруг и вправду в легендах что-то есть, мистер Хэй? А вот и кларет. Не предлагаю вам лафита, капитан, так как, по моим сведениям, им набиты все вагоны-рестораны вашей великой страны, но вот этот бранмутон почтенного возраста, и мистер Хювиш должен дать мне о нем отзыв.

— Ну и странную вы придумали штуку! — воскликнул капитан, со вздохом освобождаясь от сковывавших его чар. — Значит, вы сидите себе здесь вечерами и звоните… да, звоните ангелам… совсем один?

— Если уж вы так прямо ставите вопрос, то, придерживаясь исторической правды, нет, не звоню, — ответил Этуотер. — Зачем, если внутри во мне и во всем вокруг звучит столь прекрасная тишина? Если любое биение моего сердца, любая мысль отдаются эхом в вечности и не умолкнут никогда?

— Эй, слушайте, — вмешался Хьюиш, — вы еще свет потушите! Здесь вам не спиритический сеанс!

— Легенды — не для мистера Хювиша. Прошу прощения, капитан, разумеется, Хьюиша, а не Хювиша.

В то время как слуга наливал Хьюишу вино, бутылка выскользнула у него из руки, разбилась вдребезги, и вино залило пол веранды. Мгновенно зловещее, как смерть, выражение появилось на лице Этуотера. Он властно потряс колокольчиком, и оба туземца застыли в выжидающих позах, безмолвные и дрожащие. Сперва последовала тишина и суровый взгляд, потом — несколько туземных слов, сказанных взбешенным тоном, затем Этуотер отпустил слуг жестом, и они продолжали прислуживать гостям, как прежде. Только теперь гости обратили внимание на то, как прекрасно вышколены слуги. Они были темнокожие, низкорослые, но отлично сложенные, ступали бесшумно, ожидали безмолвно, подавали вино и блюда по одному взгляду хозяина и не спускали с него прилежных глаз.

— А где вы добываете себе рабочие руки, интересно узнать? — спросил Дэвис.

— Где их нет?.. — ответил Этуотер.

— Нелегкое это, верно, дело? — продолжал капитан.

— Скажите мне: где легко добывать рабочие руки? — Этуотер пожал плечами. — А в нашем случае назвать координаты мы, естественно, не могли, поэтому нам пришлось изрядно поездить и потрудиться. Мы забрались на Запад, до самого Кингсмилза, и на юг, до самого Рапаити. Какая жалость, что с нами нет Саймондса! Он бы порассказал вам историй. Это его было дело — добывать рабочих. Потом настала моя очередь — воспитывать их.

— То есть управлять ими? — вставил Дэвис.

— То есть управлять ими.

— Погодите-ка, — сказал Дэвис, — у меня что-то голова плохо варит. Как это? Вы что же, справлялись с ними в одиночку?

— Справлялся в одиночку, ибо помощников не было.

— Черт побери, вы, должно быть, сущий дьявол! — с жаром вскричал восхищенный капитан.

— Стараюсь по мере сил, — последовал ответ.

— Ну и ну! — не успокаивался Дэвис. — Много я видел на своем веку муштры, сам, считалось, недурно муштровал Я начал третьим помощником и обогнул мыс Горн с бандой таких отъявленных головорезов, что они дьявола вышибли бы из ада и заперли за ним дверь. Но я скажу, что мне далеко до мистера Этуотера. На судне — что ж, там управляться нехитро: на твоей стороне закон, он за тебя все сделает. Но вы садите меня одного на этот треклятый остров без ничего, только с кнутом и запасом скверных слов, и заставьте… Ну нег, сэр! Ничего у меня не выйдет! Пороху не хватит! Легко, когда закон за спиной, — заключил он, — закон всегда вывозит.

— Ну, не так уж страшен черт… — насмешливо протянул Хьюиш.

— Со мной тоже в некотором роде закон, — сказал Этуотер. — Приходилось брать на себя самые разные роли. Порой это бывало несколько утомительно.

— Можно себе представить! — отозвался Дэвис. — Солоно небось приходилось?

— Именно это я и имел в виду, — сказал Этуотер. — Так или иначе, удалось вбить им в головы, что они должны трудиться, и они трудились, пока господь их не призвал!

— Они у вас небось изрядно попотели, — заметил Хьюиш.

— Они у меня попотели, мистер Хювиш, когда это было необходимо.

— Уж будьте уверены! — воскликнул капитан. Он порядком разгорячился, но не столько от вина, сколько от восхищения. Он с упоением пожирал глазами хозяина. — Бьюсь об заклад, что оно так и было, я так и вижу, как вы это делаете! Ей-ей, вы настоящий мужчина. Запомните, что это я так сказал.

— Вы слишком любезны, — заметил Этуотер.

— А у вас… у вас тут случалось когда-нибудь преступление? — спросил Геррик, резко нарушив наконец свое молчание.

— Да, случалось, — ответил Этуотер.

— И как вы с ним справились, сэр? — воскликнул с нетерпением капитан.

— Видите ли, случай был особенный, — ответил Этуотер. — Такой случай озадачил бы самого Соломона. Рассказать вам его? Хотите?

Капитан восторженно согласился.

— Хорошо, — процедил Этуотер, — слушайте же. Полагаю, вам известны два типа туземцев: послушный и строптивый. Так вот, у меня были оба, оба — воплощение этих типов. Послушание струилось из одного, как вино из бутылки, другого переполняла строптивость. Послушный весь состоял из улыбок, он забегал вперед, чтобы уловить ваш взгляд, он любил болтать, он располагал десятком жаргонных английских слов, прижившихся в Полинезии, и восьмой долей дюйма налета христианства. Строптивый был трудолюбив, этакая громадная угрюмая пчела. Когда к нему обращались, он отвечал хмурым взглядом и дергал плечом, но дело делал. Я не выдаю его за образец хороших манер, ничего показного у строптивого не было, но он был сильный и надежный и хотя нелюбезно, но повиновался. И вдруг строптивый провинился, неважно как, но он нарушил установленные правила и соответственно был наказан — наказание не подействовало. То же повторилось на следующий день, и еще на следующий, и так далее, пока мне не надоела вся эта история, а строптивому, как я догадываюсь, еще больше. Настал день, когда он снова провинился, вероятно, уже в тридцатый раз, и тут он скосил на меня свои упрямые глаза, в которых на сей раз явно вспыхнуло желание заговорить. А надо сказать, что наши правила особенно строго соблюдаются в одном пункте: объяснения у нас исключаются, их не принимают и давать их запрещено. Поэтому я немедленно его остановил, однако это обстоятельство про себя отметил. На следующий день он исчез из поселка. Это было как нельзя более досадно: если рабочие примутся убегать, промысел погиб. Остров тянется на шестьдесят миль, он длинен, как королевская дорога.[22] Преследовать беглеца в наших зарослях были бы наивным ребячеством — я сразу же отверг эту идею. Два дня спустя я сделал открытие: меня вдруг осенило, что строптивого с начала до конца наказывали несправедливо, а истинным виновником все это время был послушный. Стоит туземцу заговорить, и он, как женщина, которая заколебалась, погиб. Стоит дать ему возможность говорить и лгать, и он говорит и лжет и следит за вашим лицом — угодил ли он вам, и, наконец, правда выплывает наружу! Правда выплыла из послушного. Я ничего ему не сказал, отпустил его и, несмотря на поздний час (уже наступила ночь), отправился на поиски строптивого. Далеко мне идти не пришлось: примерно в двухстах ярдах от дома его осветила луна. Он висел на кокосовой пальме. Я не ботаник, не берусь объяснить, на чем он там висел, но в девяти случаях из десяти именно так кончают с собой туземцы. Язык у него вывалился наружу, птицы основательно поклевали беднягу. Избавлю вас, однако, от подробностей: он представлял собой неприглядное зрелище! Добрых шесть часов я просидел здесь на веранде, ломая себе голову, как поступить. Из моего правосудия было сделано посмешище; мне кажется, я никогда не был обозлен сильнее. На следующее утро, еще до восхода солнца, я велел бить в раковину и созвать всех рабочих. Потом взял винтовку и пошел впереди вместе с послушным. Он был в то утро очень разговорчив; мерзавец полагал, что теперь, когда он сознался, все позади, и он, по школьной терминологии, попросту ко мне «подлизывался», не переставая, заверял в лучших намерениях и давал обещания хорошо вести себя. Не помню уж, что я ему отвечал. Вскоре показалось то дерево и висящий на нем. Все принялись оплакивать своего товарища на туземный лад, и послушный вопи, громче всех. И он был совершенно искренен, безнравственное существо, без малейшего сознания своей вины. Тут, короче говоря, я приказал ему лезть на дерево. Он насторожился, с испуганной улыбкой уставился на меня, но полез. Он слушался до конца, у него была куча добродетелей, но правдивости среди них не было. Как только он взобрался наверх, он глянул вниз — и увидел направленное на него дуло ружья. Тогда он заскулил, как пес. После этого стало так тихо, что слышно было, как иголка упадет. Причитания оборвались. Внизу все припали к земле с выпученными от страха глазами, наверху сидел он, свинцово-серый, а в воздухе болтался труп. Послушный слушался до конца, покаялся в содеянном, поручил свою душу богу, а затем…