Честь - Умригар Трити

— А вы не могли просто попросить их уйти?

— Я так и сделал. Они убежали домой, поджав хвосты. Шелудивые псы, что с них взять. Но, мэмсахиб, знаете ли вы, как мы поступаем, когда вредители поражают пшеницу на поле и портят урожай? Выжигаем поле дотла. И тогда на следующий год нас ждет более богатый урожай. Вот что нужно было сделать — очистить землю. Но мне жаль, что два паршивых колоса все еще растут на нашей земле.

В комнате повисла внезапная напряженная тишина — словно все разом поняли, что Говинд фактически только что признался в убийстве Абдула. Через несколько долгих минут Мохан прервал молчание.

— Вы говорите, что видели ее в суде. Значит, видели, как она обгорела? Она лишилась глаза. Половина лица изуродована. Но вам этого мало?

Говинд раскрыл было рот, чтобы ответить, но Мохан смотрел ему в глаза и не отводил взгляд, и через секунду Говинд потупился и уставился в пол.

— У нас другие обычаи, сэр, — наконец ответил он.

Смита почувствовала, как напрягся Мохан, и заговорила первой.

— А вы, Арвинд? — обратилась она ко второму брату. — Вы тоже так думаете?

Арвинд посмотрел на нее, потом на брата и снова на нее.

— Мой старший брат знает, как лучше, — ответил он.

— Но мне казалось, вы с Миной были близки, — сказала Смита, хотя в тот момент она уже не помнила, откуда это знала: то ли Мина рассказывала, то ли она прочла об этом в одном из репортажей Шэннон.

На миг лицо Арвинда смягчилось, но потом он покачал головой.

— Какая разница. Это дом моего брата. Он старший.

— Но этот дом построен на деньги, заработанные вашими сестрами, верно? — заметил Мохан. Говинда явно оскорбили эти слова, и Смите захотелось влепить Мохану пощечину.

— Арре, вах, сет, — в глазах Говинда сверкнула злоба. — Вы гость в моем доме, но так легко разбрасываетесь оскорблениями. Впрочем, вы правы. Сестры заплатили за этот дом из своих греховных денег.

Он повернулся к Смите, словно надеялся найти в ней более понимающего слушателя.

— Я выбрал Арвинду невесту. Девушка из хорошей семьи, жила в соседней деревне, и приданое они готовы были дать богатое. Но когда люди узнали, что наши сестры работают на фабрике, свадьбу отменили.

Арвинд смотрел в одну точку; его лицо ничего не выражало.

— Вы расстроились? — спросила Смита.

Арвинд пренебрежительно усмехнулся.

— Они сами вырыли себе могилу, — сказал он. — Мы планировали пустить приданое моей невесты на приданое Мине и Радхе. Поэтому Говинд-бхай хотел сперва женить меня. Чтобы избавиться от сестер. Сплавить их мужьям — двумя ртами меньше. Но в итоге калеке, который женился на Радхе, платить приданое даже не пришлось.

Сначала Смите показалось, что из двух братьев Арвинд добрее. Теперь он вызывал у нее такую же неприязнь, как и его старший брат. «Проступки» Мины словно уничтожили всякие родственные чувства в этой семье.

— А можно узнать, — вмешался Мохан, — кто внес за вас залог? Одолжили у ростовщика?

— Нет, сет, — ответил Говинд. — У нас были деньги.

— Деньги ваших сестер? Их накопления?

Говинд нахмурился.

— Женщина не имеет права иметь накопления. Все деньги женщины принадлежат главе семьи, то есть мне. Таков обычай.

— Ясно. — Мохан любезно улыбнулся. — А пытаться убить сестру, разозлившись на нее из-за того, что она сбежала к другому мужчине и перестала снабжать вас деньгами, — тоже обычай? Соседи говорят, все так и было.

— Мохан! — воскликнула Смита. Он перешел черту.

Но было поздно. Говинд вскочил; его сильные крестьянские руки сжались в кулаки.

— Уходите из моего дома — оба, немедленно. Пока не случилось чего плохого.

Мохан тоже встал и закрыл собой Смиту.

— Свои угрозы придержи для беззащитных женщин вроде своей сестры, — спокойно произнес он. — Посмей только посмотреть в сторону моей… моей… жены, и я заставлю полицейских подвесить тебя вверх ногами и избить. Слышал?

Глаза Говинда подернулись поволокой.

— Да, сахиб, — безжизненным голосом ответил он. — Мы знаем, какой властью вы обладаете. Люди вроде вас могут раздавить простого человека вроде меня, как букашку. Мы знаем таких, как вы.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Именно.

— Мохан, довольно, — сказала Смита. — Ты перешел черту. — Она повернулась к Говинду. — Послушайте, извините…

— Не смей извиняться, — рявкнул Мохан. — Не смей извиняться перед этим выродком.

— Арре, бас! — раздался крик, и все вздрогнули. Кричал Арвинд; его глаза блестели от слез, грудь вздымалась. — Довольно! Хватит. А вы… вы… просто уходите.

Смита и Мохан уже сели в машину и собрались уезжать, когда из дома вышел Говинд и приблизился.

— Даже если мне вынесут смертный приговор, я ни о чем не жалею. — Он безрадостно улыбнулся, обнажив коричневые зубы в табачных пятнах. — Вы бы видели, как плясал этот пес, когда горел.

— То есть это вы его убили?

Он сплюнул себе под ноги.

— Я ни в чем признаваться не стану. В Бирваде все свидетели изменили показания. Никто не верит этой потаскухе.

— Поехали, — сказала Смита. — Ни слова больше слышать не хочу.

Они молчали, пока дом братьев не превратился в пятнышко в зеркале заднего вида. Только тогда разъяренная Смита накинулась на Мохана.

— Ты что там устроил? Ты помешал мне делать мою работу. Кто дал тебе право вмешиваться в интервью, да еще так грубо?

Мохан поднял руку, словно отражая удар.

— Извини. Я вышел из себя. Прости.

Она сердито посмотрела на него, отвернулась и стала смотреть в окно. Мохан заговорил.

— Не знаю, как ты можешь работать с такими людьми, йар. Я еле удержался, чтобы не удушить его. После того, что они сделали с бедной девушкой.

Нандини бы не стала вмешиваться, подумала Смита. Нандини знала, как важно сохранять нейтральность и дать источнику возможность самому рассказать то, что у него на уме, своими словами и в свое время. Но Мохан — не профессиональный журналист. Он просто знакомый, согласившийся выручить ее, пожертвовав своим отпуском. Его реакция нормальна для любого мыслящего и чувствующего человека. И сопровождающий мужчина в этой поездке очень полезен. Ей было неприятно в этом признаваться, но если бы Говинд не решил, что Мохан — ее муж, он никогда не разрешил бы ей зайти к нему в дом.

— Надо заехать еще в одно место, — сказала Смита. — Давай вернемся в большую деревню. Хочу поговорить с деревенским головой.

Глава семнадцатая

В детстве мы с Радхой играли в игру. Она спрашивала:

— Какого цвета мир, диди?

А я отвечала:

— Зеленого.

— Почему зеленого?

— Смотри: деревья зеленые. Трава зеленая. Новые листики у растений и цветов зеленые. Даже попугаи зеленые. Зеленый — цвет мира.

— Но, диди, — возражала Радха, — стебли пшеничных колосков коричневые. И кожа у меня коричневая. Полевые мыши коричневые. Нет, мир все-таки коричневый.

— А может, голубой? — говорила я. — Небо вот голубое. А оно покрывает весь мир, как мать, которая любит и обнимает своих деток.

Радха замолкала, и я вспоминала, что ей совсем недолго довелось знать материнскую любовь — еще меньше моего. Я обнимала ее и прижимала крепче, чтобы она не забывала, каково это, когда тебя кто-то любит.

Зато теперь я знаю, какого цвета мир. Черного.

Цвет гнева — черный.

Цвет стыда и позора — черный.

Цвет предательства — черный.

Цвет ненависти — черный.

Цвет сгоревшего дымящегося тела — черный.

Столкнувшись с подобной жестокостью, мир закрывает глаза, и все становится черным-черно.

Я просыпаюсь в изменившемся мире и вижу перед собой черноту.

Он приходит по ночам, когда в хижине лишь мы с Абру. Иногда от него пахнет, как перед смертью — дымом и горящим волосом. Этот вкус навек остался у меня во рту. Но чаще всего он пахнет, как прежде — рекой, травой, нашей землей после первого дождя.