Крепы - Александр Бородыня

— Алан, — тихо сказала мать. И он замолчал. — Алан, я понимаю, что не следовало бы перебивать. Все это очень серьезно, но я с трудом вырвалась с работы, и у нас с тобой всего полтора часа.

X

За рулем был все тот же Геннадий Виссарионович. Он весело шутил, рассказывал анекдоты, но, когда машина остановилась у ворот кладбища, он все-таки исчез. Мы вышли из машины.

Мать с отцом куда-то пошли по увитому цветами проходу, а я остался с этой, Ариной Шалвовной.

— Ну, видишь, как мне повезло, — оживленно рассказывала она. — Умерла и осталась при своем. Полечу домой вместе с вами.

Кладбище было огромным. Южной своей стороной оно прилегало к городу и было, вероятно, больше самого города. От запаха цветов кружилась голова. Здесь они были повсюду, эти белые дурманящие цветы.

Большинство могил запущено, но встречались и чистенькие, с подстриженной травой. Кресты, пирамидки со звездочками, могучие мшистые надгробья из камня, кое-где мраморные скульптурные группы. Я знал, что немногие из мертвых ухаживают за своими могилами, но те, что ухаживали, делали это со всею тщательностью.

Довольно долго мы бродили по кладбищу, пока не наткнулись на отца. Он стоял у такой знакомой мне могилы матери. Небольшой холмик, плоский белый камень с круглой фотографией. Он стоял и смотрел на эту фотографию. Он был один, матери рядом не было. Потом отец наклонился и положил на камень часы. Это был старинный карманный хронометр с поцарапанным стеклом и черными коротенькими стрелками.

XI

Отец шел со своим саквояжем, Арина с чемоданом, а я с портфелем. Нас провожал только Кириллов. Он помахал на прощание, когда мы шли по летному полю. В высоко поднятой руке он держал нахохлившегося Кромвеля. Мне снова стало грустно.

«Я ведь не хочу, не хочу никуда лететь, — думал я. — Я хочу остаться: здесь ребята, школа, полосатый Тим, Анна. Страшно подумать, что я больше никого из них не увижу. Там все другое, там другие улицы и другой запах».

Я не мог себе представить, что люди там ездят в одинаковых машинах, ходят в одинаковой одежде и ничего не знают наверняка. Я думал, что меня там засмеют: Олег Аланович!..

Костик на прощание крикнул:

«Тебя там засмеют, ты там дурак будешь, Олег Аланович!»

Мы долго шли по огромным серым квадратам летного поля, потом поднялись по трапу и заняли свои места в прохладном, похожем на трубу салоне самолета. Мимо прошла стюардесса. Потом она повернулась к нам лицом и с улыбкой мелодично объявила: «Пристегните, пожалуйста, ремни. Наш самолет следует рейсом…»

Загудели двигатели. Планки пропеллеров сомкнулись в черные прозрачные круги. Аэропорт в круглом стеклышке иллюминатора вздрогнул и, медленно уменьшаясь, поплыл куда-то назад. Квадраты летного поля стали похожими на квадратики школьной тетради. Я почувствовал толчок и понял, что железное тело самолета оторвалось от земли.

Голубое здание аэровокзала — и летящая птица, заблудившаяся в черном грозовом небе. Я смотрел вниз, но это было не небо. Это была черная воронка Земли.

— «Днем и ночью ходят они кругом по стенам его», — услышал я рядом с собою голос Арины.

Я поморщился — мне была неприятна эта женщина — и вдруг понял, что это не совсем голос Арины.

— «Обман и коварство не сходят с улиц его…» Не грусти, малыш, я с тобой!

Я обернулся — рядом со мною в мягком кресле с высокой спинкой сидела Анна. Как и всегда — в своем легком красном наряде. Она мне подмигнула.

— Только, т-сс! — Она приложила палец к губам. — Никто не должен догадаться, что я с тобой.

— Анна! — Я протянул руку к учительнице рисования, но ее уже не было. Мою руку тихонечко пожала Арина Шалвовна.

— Никто не должен этого знать, малыш!

Я посмотрел на отца. Он сидел рядом, по другую сторону ее кресла, и все видел. Руки его впились в старенький докторский саквояж, стоящий у него на коленях, а глаза были полны ужаса.

Книга вторая

Полигон

«…через посредство ведьм воспламенять в сердцах людей глубокую любовь или ненависть».

Молот ведьм

Герда

I

Кресло было глубокое, с мягкими ручками. Можно положить локти и расслабиться. Но сколько я ни нажимала плоскую кнопку, спинка не шла вниз, не опускалась даже на сантиметр. Наплевать — за долгие годы ночных дежурств я научилась спать в любом положении.

Зонтик просушить здесь было негде. Я расстегнула плащ, сдернула с шеи промокшую косынку и сложила зонтик. Я слегка отжала его и сунула куда-то под сиденье. После досмотра — как все-таки легко удалось мне проскользнуть! — я немножко успокоилась, хотя сердце все еще частило.

Закроешь глаза — и не поймешь, то ли гул двигателя, то ли кондиционеры шумят, то ли это уже что-то совсем другое — во сне. Полутемно, тихо в салоне. За кругом иллюминатора — ничего, будто с той стороны стекло заклеили черной бумагой. Сумочка лежит у меня на коленях, длинная цепочка намотана на правое запястье: даже если засну, никто не отнимет.

Чтобы открыть сумочку, нужно немалое усилие — пальцы успеют побелеть, пока справишься с тугим замочком, но зато внешне она так, ничего особенного: коричневая, квадратная, немодная — вполне естественная вещь в руках такой старухи, как я. О ней можно пока не думать, выбросить из головы, но как все-таки трудно выбросить из головы мысль, когда она жжет. За подкладку безобидной сумочки зашиты четыре пакетика. Об этом никто не знает, да и не узнает никогда. Даже Егор не знает, где его лекарство спрятано. Ему можно было бы и сказать, но он каждый раз пытается догадаться сам, а я молчу, и выходит у нас что-то вроде веселой игры. Егору этих пакетиков хватит на год, так что следующая экспедиция, может, состоится еще очень не скоро, а может, и вообще не состоится.

Все-таки хорошо, что я появлюсь на три часа раньше. Этот самолет просто упал на взлетную полосу, прижатый грозовым фронтом. Почему, интересно, на него продавали билеты? Трудно сказать. Это был прямой рейс — не должны были продавать. Поменяв билет, я потеряла в деньгах, но сэкономила три часа. Я сказала себе, что эти три часа — для Егора, что это мой подарок на годовщину нашей свадьбы. Когда каждая минута для тебя пытка, три часа много значат. В общем, получилось хорошо, я даже не поморщилась, заглянув в безразличные и холодные глаза милиционера.

— У вас только ручная кладь?

Я кивнула. В конце концов, почему у старухи обязательно должен быть огромный чемодан? Сумочка его не заинтересовала, зато лейтенант тщательно прощупал мой складной зонтик. Через пятнадцать минут после объявления о дополнительном рейсе я уже сидела в теплом высоком кресле, а еще через полчаса самолет поднялся в воздух.

Расстегнув плащ и расслабившись, я поняла, что не так и устала. Я осторожно осмотрелась. Размякнув в соседнем кресле, посапывал во сне грузный мужчина, лицо его было прикрыто газетой. Я глянула вдоль прохода. Полутьма, вибрация, белый круг, испещренный маленькими дырочками, вялая рука, свесившаяся с подлокотника, наклоненная детская головка, темный ворс ковра, край плаща…

Мрак за иллюминатором казался неподвижным, плоским. Полностью занятая своими мыслями, я вдруг ощутила знакомое напряжение. Такое бывает в операционной — в критические минуты. Зачем-то я опять надавила кнопку на ручке кресла. Спинка не подалась, зато отворилась узкая металлическая дверь в глубине салона и вошла стюардесса. Все-таки в моем возрасте нужно спать у себя дома, а не мотаться по гостиничным койкам и самолетным креслам. Мне показалось, что в воздухе между нами промелькнуло что-то прозрачное, будто скользнуло сверху вниз грязное стекло. Не желая отключиться, я надавила указательными пальцами себе на глаза.

Стюардесса была в красивой синей форме с золотыми нашивками, узенькая пилоточка сдвинута на глаз, губы ярко накрашены. И вид у нее какой-то напуганный, правда, не сказать чтобы очень… Скорее, она была похожа на разбуженного ребенка.

— Граждане пассажиры! — осторожным шепотом сказала она. — Пожалуйста!.. Граждане пассажиры… — Никогда в жизни я не видела такой беспомощной стюардессы. — Граждане пассажиры! — Ее голос тонул за гулом двигателей. — Граждане пассажиры. В первом салоне женщине плохо. Срочно нужен доктор.

Никто даже не пошевелился. Когда я шла между кресел, я не заметила ни одной пары открытых глаз. Конечно, если бы сделали нормальное объявление по радио, картина была б иная, а так все спали, будто в стаканчики с водой, розданные после взлета, было подсыпано снотворное. Полумрак, гул и дыхание. Больше ничего. Неподвижные, вялые, оплывшие лица. Только несколько дней спустя я поняла, что все эти люди могли бы и не проснуться.