Странник - Александр Вельтман

В то же самое время, добрые мои читатели, представьте себе, как русские полевые полки сжали своею грудью крепость; как русская гвардия цвет мужества, силы, здоровья и красоты русского народа, расположена на высотах, в шатрах с золотыми маковками; как эскадра Черноморского флота, подобно огромному стаду гордых пеликанов, окружает и стесняет у берега турецкую Варнскую флотилию, как устрашенную рыбу… Но чтоб увенчать великое событие в летописях русской славы, русские! вы знаете своего царя, представьте же себе его, изрекающего волю свою с адмиральского корабля «Парижа» и повелевающего разгромить непокорных.

Осадная артиллерия, с вновь созданных укреплений под стенами Варны и со всех кораблей флота, сыплет 70 тыс. ядер, бомб, гранат и ракет в осажденную крепость; разгромляет ограды и домы и вынуждает капитан-пашу просить о пощаде. Пощада дана. Варна арестована [395], и победа в летописях мира начертала: «Русский царь Николай покорил Варну».

CCLXVII

Если б воображение мое в состоянии было оставаться долго на одном месте, то подробностью описаний я наполнил бы сотни томов и книга Странник была бы величиною с монгольскую книгу Ганжур [396]. Но это несообразно с целию того, кто останавливается только там, где остановит его великое событие, любопытство, разделение пути, голова Януса [397] с двумя или четырьмя лицами или нерешенный вопрос, напр.: почему храм Януса был открыт только во время войны? Потому, отвечает он, что во время мира не о чем просить бога войны.

Но этот ответ покажется неудовлетворительным, ибо редкий ученый довольствуется чистым соображением, без комментарий, цитат и фактов

День XXXVIII

Le métier qu'on croit particulier aux comйdiens et aux bateleurs, c'est le métier de tous les hommes. [398]

Hippocrate 'CCLXVIII

Gli uomini si rendono miseri col desirare il superfluo. [399]

(Minerva sotto la figura Mentore)

…и т. далее.

CCLXIX

…? [400]

Понятно, ясно! колъми пачеТому, кто в женской школе рос взрос;Иной таинственный вопросНельзя и выразить иначе.

CС LXX

Объяснив таким образом причину, по которой удалился я на время из круга военных действий, по обыкновению скакал я на почтовых. Мой суруджи, исхлопав длинный бич, дул коня, на котором сидел верхом, оставшеюся в руках палкою и в хвост и в голову. По крайней мере часом был бы я ранее на станции, если бы не разлетелось колесо в бричке моей и если б следующий разговор был менее занимателен.

Покуда чинили колесо, я прогуливался по местечку. Любопытство остановило меня против ворот госпиталя. Я заглянул в них. Два солдата несли в корзине стклянки с лекарствами; остановились подле госпитального крыльца отдыхать и стали беседовать:

Постой, брат! мочи нет! схватило за живот!А лекаря просить не стану о лекарстве!Нет! кто ему в рецет уж попадет,Того пиши в небесном царстве!Горазд морить!… Уланского полкуСолдатик, видишь ты, был болей просто сыпью…Что ж!… ох, брат, вот резня!… ей-богу не могу!…Постой-ка, я какой-нибудь мекштурки выпью.

(Пересматривает стклянки на свет и потом пьет.)

Как пиво!… ну уж дрянь! насилу проглотил!Варить декох сам дьявол, верно, учит:Как лазаретную плепорцию хватил,Так так, как дохлую скотину, и распучит!

{Подходит больной солдат.)

– Что, брат Хадей?– Что… лихоманка, брат!… чуть показалась зорька,Как учала трепать! свалила с ног, ей-ей!Дай, брат, лекарствеца, да покислей!– Изволь, и кисло, брат, и солоно, и горько!На вкус аптекарь не варит.А ты, брат, что? аль бок-то все болит?– Какой-те бок! уж согрешил пред небом!Ни пить, ни есть, ни спать – совсем было пропал!Спасибо фелыперу, какой-то плаштырь дал,Вот и поел его сегодня трохи с хлебом,И лучше!…– Что ты?Вот те бог!Пойдем, брат…

(Поднимают корзину.)

Дежурный– Что это?– Мекштура и декох.

(Уходят.)

CCLXXI

Я хотел подтвердить справедливость всего вышеописанного всевозможною клятвою, какую только читатель в состоянии бы был придумать на сей случай, но мои кони мчатся уже быстрее вихря; предметы вправо ивлево также торопятся куда-то. За пространной равниной видно только утреннее небо. Кажется, еще версты две, и – бух долой с земного шара! Какой чудный скачок!

CCLXXII

Но…

Рассудок мудрецу поможетДобро и зло определить:То хорошо, что может быть,И худо то, что быть не может.

CCLXXIII

Здесь должен я признаться всему потомству, что нет ничего грустнее стоянки под крепостью, особенно, друзья мои, в пустынной Булгарии. «Отчего, – спросит медицинский факультет, – отчего задунайский воздух был так ядовит для нас? Какого жизненного элемента недоставало в нем?» – Никто не решит вопроса.

В нем недоставало женского дыхания.

Напрасно военная музыка хотела развеселить душу, играя то русскую песню, то арии из La dame blanche [401], из Freischütz [402], то мазурку, то cadrille française [403]. Все это увеличивало тоску, потому что напоминало многое.

CCLXXIV

Все действия устремлены были на Варну и на посланного к ней в защитники милион-пашу. Большая половина войск, облегавших Шумлу. скрытно двинулась на левый фланг черты действия, к р. Камчику, чтоб не допустить 30 т. вспомогательных войск, приближавшихся к Варне.

В дополнение, болезни так наполняли гошпитали, что ни мудрая распорядительность, ни всевозможные средства к предохранению войск от них не в силах были остановить поток лазаретных карет, дрог и фур, который истекал из-под шумлинского лагеря. Палатки опустели. Гуссейн-паша хотел пересчитать нас двумя решительными ночными вылазками, но в оба раза встретил русскую единицу, которая, подобно палице богатыря, укладывала турецкие толпы во чистом поле на вечный сон.

Напрасно Гуссейн с крепостных стен стегал по своим низам-гедитам [404] картечью, напрасно проклинал их и грозил смертию, они бежали искать спасения от русской палицы в объятиях шумлинских оград.

CCLXXV

С неизъяснимою досадойВ палатке я своей сидел;Все было занято осадой,И я был занят кучей дел.Передо мной, как ряд курганов,Стопы бумаг, маршрутов тьма;Вот век! – в нем жить нельзя без планов,Без чертежей и без письма!Вот век! – старик скупой, угрюмый,Окованный какой-то думой!Как не припомнить давних дней,Когда возил в походах ДарийПостели вместо канцелярий,А женщин вместо писарей.То было время! не по плану,А просто так искать побед;При войске был всегда поэт,Подобный барду Оссиану [405];На поле славы дуб горел,А он героев пел да пел!

CCLXXVI

Но вот привели для допроса пленного.

Он был собой прекрасен, молод,Как дева самых пылких лет;Он по-турецки был одетИ пикою в плечо проколот.По-русски он немножко знал,Но очень ясно рассказал,Как в Шумле он живал в довольстве,Как певчим был в Чифте-Хамам [406],Как был в России при посольстве,Хороша дивка видел там;Как oн от дивка очень плакал,Как возвратился в СтамбулуИ как его эмир-оглуЧуть-чуть не посадил там на кол.

CCLXXVII

Альмэ была причиною этой беды, и вот как рассказывал Эмин [407].

Она хорошая была,Была такая молодая,А! ля-иль-лях-аллах-алла![408]Другой получше уж не знай я!Паша любился на она,А что такой!… какой мне дела!Есть многа у паша женаВ харэм [409], хорошая и бела,А мой Альмэ ему не пар,Как мой пистоли с твой пистоли,Цалуй попрежде мой ханджар [410],И видим, сила чей поболе!…

Тут молодой турок стал бранить на своем языке пашу; я не понимал. А между тем день кончился.

CCLXXVIII

И расточает каждый годБогатства жизни понемногу;Все больше, больше наш расход,Все ближе, ближе мы к итогу!

День XXXIX

Celui qui n'a pas un grain de chimère dans la tête, pour se consoler de la réalité, je le plains. [411]

DolomieuCCLXXIX

Настал новый день, но я, все еще грустный, как будущность безнадежного человека, не знал, в какую часть света удалиться от тоски, и – бросился в пустыню, лежащую между Сенегамбией, Нигрицией [412] и Северной Америкой.