Лазурное море - изумрудная луна (СИ) - Евгения Кострова

Анаиэль чувствовал боль от натоптанных мозолей и стертую до мяса кожу стоп, жжение в пальцах, разбитых о красный кирпич, когда сломались ногти, жар горящей рассеченной ладони, мокрой и липкой от крови и сукровицы. Но он упрямо продолжал идти вперед, не желая останавливаться, мысленно читая молитву. Уже после того, как он вышел за пределы первой стены, выстроенной из чистого золота, и, выходя за границу райской темницы дворян, проходя в отдаленные районы, где проживали бедняки, он не каялся в своих проступках. Его прошлая жизнь была клеткой, в которую он более не мог вернуться из-за смертного пророчества, и не желал он сеять смерть и разруху в собственном доме. Когда дворянский отпрыск покинул блистающий Сион, проходя мимо идущих караванов, останавливающихся при виде его длинных волос, он не сожалел, отказываясь от помощи добрых путников, что кланялись в его обезображенные и грязные стопы. Через несколько дней пути ноги его стали такими же черными, как и у старца, что давал ему наставления будущего, от одежды исходил тошнотворный и мерзкий запах, смешанный с потом и прилипшей засохшей кровью. В борении со своим происхождением, он снял геральдические персты с пальцев рук, с гравюрами герба его семьи, без сожаления обменяв их на ключевую воду и жесткую одежду, льняное покрывало, вяленое мясо и несколько охотничьих ножей. Простые, но великолепно изготовленные лезвия могли рассечь даже камень, а в пути, который он прокладывал через беспредельные пустыни, где насмехались падшие тени над его несчастливой звездой, и ревели гиены, напевая в глухой ночи гортанные серенады полной луне, хорошее оружие становилось спасением. Теперь он заплетал волосы, скрывая их за безобразными рясами, которые раньше повергли бы в ужас, после дорогих шелковых одеяний, расшитых крупными аметистами, которые он прежде надевал во дворцах; теперь он оберегал каждый глоток воды, а кожаный бурдюк в мешке обретал ценность горсти алмазов, потому-то капли и сверкали, как драгоценные камни, и корил себя за то, что единожды испробовал наслаждение горячих вод в купальне, тогда как грязной не хватало обычным людям; теперь он спал не на нежных перинах и не на перьевых подушках, а на голой земле, и острые камни больно впивались в ребра. Он мог читать столько же книг, как и прежде, и без сомнений одаривал пиастрами книжных торговцев, без колебаний прощался с хлебом, приобретая карты и манускрипты с заклинаниями, считая необходимым продолжение образования, в котором он нуждался больше, чем в воздухе. Окровавленные шкуры убитых его кинжалами белых лисов и зайцев, он опаливал бриллиантовой россыпью и адамантовой пылью, придавая их огню, чтобы охотника не преследовал их угнетенный и враждующий дух. И спустя недолгое время он поселился в небольшом городе, таком далеком и безвестном, что ни один из его бывших прислужников не догадался бы отправиться в засушливые земли среди смертельных буро-шарлаховых каньонов, обнесенных стенами из нержавеющей породы темного металла, поднимающиеся к обжигающему полдневному царю дневного неба, где дороги улиц устилались темно-красным порфиром, а в домах знахарей и астрономов ходили серебристые ирбисы, безмолвно шествуя без цепей по спальням хозяев. Там в ризницах разрушенных белокаменных храмов цвели сикоморы с ярко-красными и розовыми, как кораллы Красного моря плодами, что на вкус были слаще яблочного сока и спелой малины и горячили небо лучше любого старого вина; там глубоко под землей в пещерах плелись прозрачные и прохладные источники минеральных вод; там пленяли благозвучные строфы молитвенных стихов, слагаемых жрецами. И там за золочеными вратами птичника на тростниковых циновках женщины плели из светлых прутьев и ивовых лоз корзины, другие вырезали тонкими ножами с рукоятями из слоновой кости на овальном корпусе карминовых лютен из ореховой древесины украшения; юные девушки собирали травы для целебных снадобий, и Анаиэль со страстностью вслушивался в плавную и красивую мелодию свирели и флейты, сопровождаемые треском сгибаемых лоз и тихих разговоров.

Он подался в ученики к одному из местных врачевателей, что вознаградил его мудростью и терпением, благодаря которым Анаиэль достиг не по годам развитой зрелости. И если бы кто решился спросить его, в чем заключается смысл жизни, он непременно бы смог дать верный ответ. В дни, когда возвращались охотничьи отряды после долгих месяцев дороги с провизией и серебряными сосудами питьевой воды, перевозимых на громадных механических кораблях, со сверкающими агатовыми корпусами, черные пологи накрывали двери домов многих жителей города Амрэса в знак траура по не вернувшимся сыновьям. Окна были затемнены, а калитки перевязаны черными лентами с золотыми бубенцами, шумящими под дуновением горячего ветра, предупреждая прохожих быть тихими и милостивыми к горю лишившихся. Ему не было и восьми, когда он впервые забрал влажное красное полотенце из рук своего учителя, пропитанное насквозь соленой жидкостью. И лишь позже, пронося вымоченную ткань над белыми песками, оставляя за собой нестираемые следы, он понял, что руки его перемазаны в чужой крови, а холодная голубая вода в горных ущельях распускалась бутонами розового дерева, когда он опускал ее в холодные и мощные потоки. Анаиэль усердно отдраивал перепачканные засохшей кровью полы грязными от машинного масла тряпицами, потому что ткани не хватало, и все бинты уходили на перевязи, и большую часть времени мальчик проводил в лазарете, стоя на коленях у каменных столешниц. Просто не имел возможности поднимать головы, смотря на разбитое мраморное покрытие, с которого не сходили бруснично-алые лужи, словно с высоких уступов опадали карминовые ручьи водопада. Он привык к оглушающим и раздирающим крикам, когда отрезали гниющие руки и ноги солдат, что выкрикивали имена своих жен, давившихся и захлебывающихся собственной кровью, сжимающих металлические подлокотники до такой степени, что они деформировались из прямых в дугообразные. Он с бесстрастностью и молчанием наблюдал, как стекает черная кровь падших отпрысков тьмы в золотые урны, и руки его не дрогнули, когда он перевязывал раны тех, откуда все еще сочилась проклятая чернь, он боялся опорочить, или замарать себя. Нестерпимая боль искажала молодые и твердые черты лиц, превращая стойких и храбрых в слабовольных и беспомощных существ. Но слабее всего был он сам. Анаиэль не мог двинуться с места, смотря на застывшие, как стекло, глаза, что потеряли яркость и цвет, лишившись своего оттенка жизни. Тело одеревенело, и он часто дышал, сглатывая тяжелое бремя горечи и раскаяния. Он винил себя за то, что продолжал мыслить и существовать, ощущать тепло солнечного света на своем лице, проникающего сквозь узкие окна золотым потоком, испытывать голод и жажду, тогда как рука в его руке холодела. И Анаиэль с трудом вдыхал в себя металлический запах крови и горьких бальзамов, которыми смазывали тела погибших после омовения. Он не чурался обнаженных тел молодых и старых, когда переодевал в чистые одежды тех, кто изо всех сил хватался за последние остатки разума, что отпускал сковывающую телесную оболочку. И спустя недолгое время его желание быстрее покинуть лекарские залы растворилось из-за солдат, вернувшихся с фронта после долгих месяцев войны с британской армией, чье вооружение и боевая подготовка во много раз превышали обороноспособность Османской Империи. И прислушиваясь к молве, распространяющейся ужасающей легендой, он вздрагивал по ночам, рисуя в воображении картины чудовищных гидр с непробиваемым черным панцирем и игловидными резцами зубов, стоящих в ряд во всем горле, что раздирали жертву на части. И стоило прикоснуться к доспехам стражей цвета копоти, восседающих на их шиповидных спинах, окропленных кровью сумеречных детей, как кожа воспламениться, загоревшись углем. Внутренний огонь пройдется по венам, сжигая изнутри, и кожа покроется чернотою, рассыпаясь прахом. Пять генералов Британской Империи оставались непобедимыми, и на поле битвы они оставались нетронутыми усталостью или ранами. Черные кители с золотой вышивкой, бледно-мраморная кожа и холодность взгляда, необычная красота, притягивающая и одичалая. Многие стремились попасть на передовые линии, лишь бы взглянуть на одного из них, удостовериться сложенным о них рассказам, чтобы спокойно умереть, потому что пройти вперед не мог никто под градом камней и горящего масла, голубого огня, срывающегося с длинных раздвоенных языков крылатых драконов, поедающих своими золотистыми очами. Даже во сне он не мог избавиться от омерзительного запаха, пропитавшего его кожу, волосы и одежду — запах смерти. Ни один зверь не пахнет столь мерзко, как человеческая плоть. И сколь бы долго он не оттирал руки крупным куском мыла, по окончании дежурной ночи, запах не сходил, а кровь не исчезала с рук, вечной татуированной печатью покрывающей кожу до самых локтей, словно отметины, которыми наделяли детей, заклейменных в рабстве при темном дворе в Северных Землях.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});