Маленькие птичьи сердца - Виктория Ллойд-Барлоу

грудная клетка оставались в тени, а все, что ниже пояса, оказывалось на свету, как в операционной.

В этот момент Вита встала из-за стола и пошла на кухню, а Долли бросилась ей помогать. Ролло встал, но остался за столом. Он делал так, когда кто-то из нас выходил из комнаты или входил. Когда он шевелился, вокруг него разносился тот легкий пудровый запах, и я невольно восхитилась неизменности этого аромата, как, бывало, восхищалась ароматом благоуханного растения в теплице. Обычно в течение нескольких часов запах человека меняется. К примеру, Долли сегодня днем пришла из сада вспотевшая, и сочетание запахов ее кожи и духов терпко ударило мне в нос. Но потом, когда она села рядом и стала разговаривать со мной, пот остыл, и ее запах изменился, став сладким и прохладным. Когда Вита в начале вечера крепко меня обняла, меня окутало облако мускусных духов на основе амбры, но я знала, что когда поцелую ее на прощание в конце вечера, теплота дома, свечи, алкоголь и кофе разбавят этот аромат, смешаются и от нее будет пахнуть совсем иначе. А Ролло всегда пах одинаково, и это мне нравилось; я восхищалась таким постоянством. Любое проявление стабильности в людях – большая редкость и приятность. Чем симметричнее человеческое лицо, тем выше вероятность, что запах человека окажется приятным для противоположного пола. Поэтому у обладателей симметричных лиц, по статистике, и живучих сперматозоидов больше, и яйцеклеток. К примеру, отец Долли не пах ничем; после целого дня работы на ферме его пот был пресным, как чистая вода. Он и его новая жена с личиком в форме сердечка и младенческими ямочками на щеках наверняка окажутся такими же плодовитыми, как принадлежавшие им стада коров.

Ролло снова сел, а я встала и с любопытством посмотрела, что он будет делать. Он тоже немедленно встал. Но я не пошла за другими на кухню, а опять села. Ролло тоже сел, не спросив, зачем я вставала, и положил локти на стол. Его движения всколыхнули знакомое мыльное облако, уютно окутавшее нас обоих, как взметнувшиеся пылинки. Он переплел пальцы и задумчиво подпер ими подбородок; кончики пальцев едва касались нижней челюсти.

– И что случилось с мальчиком, который стоял голышом у окна? – спросил он, выпрямил один из переплетенных пальцев и указал на меня.

– Три года мы с сестрой каждый день проходили мимо него по пути в школу, – ответила я. – И нам всегда было интересно, что было первым – большое окно или его желание оголяться перед публикой? Что, если раньше он был обычным мальчиком, но увидел это огромное окно и решил – а почему бы не устроить прохожим представление? Или его родители намеренно поселились в этом доме, чтобы сделать подарок сыну-эксгибиционисту? – я рассказала, как пугала меня его нагота, в то время как Долорес воспринимала ее как развлечение, как веселый способ разнообразить путь в школу.

Но я не стала рассказывать о том, как однажды жарким летним днем сестра остановилась у окна мальчишки и расстегнула школьную блузку. Ей было тринадцать, грудь еще не оформилась, и она не надела маленький белый лифчик, который купила ей мать. Мать настаивала, чтобы Долорес носила лифчик в школу, и Долорес молча повиновалась, но пока мы сидели на остановке, спокойно снимала лифчик, при этом продолжая болтать как ни в чем не бывало и даже не пытаясь прикрыться. Однажды мать об этом пронюхала и больше не заставляла ее носить лифчик. Долорес относилась к человеческому телу как к чему-то забавному и функциональному; своего тела она совершенно не стеснялась и открыто высмеивала тех наших сверстников, кого считала закомплексованными, типа меня. Итак, она стояла на нашей улице в расстегнутой рубашке и, щурясь, смотрела на мальчика, а тот спокойно смотрел на нее. Они словно молча вели беседу.

Не рассказала я и о том, что она сказала мне после. Она часто это повторяла: Мы все – просто тела, Сандей. Все, кроме тебя; что ты такое, мне невдомек. И верно, Долорес в жизни мало чем интересовалась, кроме телесного; сахар, мальчики и иногда взрослые мужчины превратили ее краткую жизнь в череду удовольствий; последние совершали для этого самые разные, порой довольно гадкие поступки, и она успела насладиться собой так, как многим не удавалось, несмотря на долгие прожитые годы.

– Потом эта семья переехала, и в дом заселилась супружеская пара, адвокаты с собственной практикой. Они поставили с двух сторон большого окна письменные столы. Сейчас они на пенсии, но по-прежнему подолгу сидят за этими столами.

Вот что я рассказала Ролло, пока мы сидели за столом, и он слушал и вежливо кивал. Пикантная часть истории закончилась, и он убрал руку со спинки моего стула и повернулся к столу. Но я не сказала еще кое-что, во что на самом деле верила: что все мы, кто жил на этой улице давно и помнил голого мальчика, до сих пор иногда видели его в окне. Видели, как он включал и выключал лампу и бледная нижняя половина его тела то появлялась, то исчезала в темноте. Его нагота была сигналом SOS, который мы не поняли тогда и не понимали до сих пор.

Вита и Долли вернулись к столу; Долли несла кувшинчик со сливками, а Вита – большое блюдо с позолоченной каемкой, на котором лежали розовые припущенные груши. Она раскладывала фрукты по тарелкам и по очереди вопросительно смотрела на нас, спрашивая, хотим ли мы, чтобы груши полили сливками. Сначала она посмотрела на Ролло и рассмеялась, когда тот раскинул руки, показывая, что сливок можно не жалеть.

Ролло вел беседу, а мы ели его нежные груши, сладкие и мягкие, как зефир; они уже совсем не напоминали фрукты, а скорее были похожи на искусственные сладости из дорогой кондитерской. Ролло рассказывал о танцах, которые проводили в школе-интернате, где он учился, и вспоминал об этом с явной неохотой; на танцы пришли девочки из местной школы для девочек, и, рассказывая эту историю, он изобразил себя как неуклюжего и неловкого в общении подростка среди своих более искушенных сверстников. В тот вечер он несколько раз пытался завязать романтическое знакомство с девчонками, но всякий раз терпел неудачу, зато его друзья, воспользовавшись снизившимися стандартами его разочарованных подруг, добились успеха, о чем потом восторженно ему сообщили. Ролло был хорошим рассказчиком, и при виде его нынешней уверенности в себе рассказ о прежней неловкости в общении с противоположным полом казался еще более комичным. Я не ожидала, что такой