Новый Мир ( № 11 2005) - Новый Мир Новый Мир

                           *      *

                               *

Пьяный в дым бреду.

Пряный дым клубится,

под ногами — слизь.

Не залить беду —

я теперь убийца,

твой убийца, слышь?

Кто бы ни погряз

в смраде и мокроте,

я и сам такой.

Миловать сейчас

вы меня ведете

сразу всей толпой.

Так что ты поплачь,

но не убивайся:

плачешь — я плачу.

Раз уж я палач,

жертвой оставайся,

верной палачу.

 

                           *      *

                               *

Наполнить сутки скудными делами —

мы им вниманья мало уделяли, —

портрет повесить, в ванной натянуть

веревку, мыло положить на место

и сразу в кухню — что там, интересно,

сварилось за последних пять минут?

Как хорошо, что можно раз по двадцать

за сутки — ставить чайник, умываться,

курить по столько, что какой там счет!

И даже на часок, расставшись с силами,

забыться...

                               Только так невыносимое

выносят,

                           коль надеются еще...

 

                           *      *

                               *

Уезжаю сразу с Трех вокзалов.

В Питер — непогоду потерпеть,

чтоб она дразнила и терзала,

все бумажки выменяв на медь.

В Ярославль, где не бывал ни разу

и могу под звон колоколов

обнаружить жизни метастазу

и решить, что молод и здоров.

В мой родной, уральский, равнодушный

город, где давно уже меня

знать не знают...

                                               До чего же душно

в тех вагонах типа “западня”.

Лучше уж вдоль рельсов, пригвожденных

к навсегда истерзанной земле,

с Трех вокзалов, насмерть обомженных,

уходить во мглу,

                                               идти во мгле...

Далеко дойти уже не выйдет,

шпалы укорачивают шаг.

Те, кто там, над тучей,

                                                                   не увидят

этот мой пятиконечный знак:

руки, ноги, голова... И вышел

человечек — можно позабыть:

остальных не краше и не выше...

Быть как все — как все, не быть.

 

                           *      *

                               *

Жизнь особенно обнажена

на нашем юге:

на-на-нба — и красная грудь видна,

ну и ноги-руки.

Биомасса мясами застит взор

и лоснится потно.

И стрекочет в небе геликоптер,

суетясь щепотью.

Упади немедленно! О тебе

сообщат, бедняга,

в новостях, вещающих о борьбе

дьявола и блага.

И старуха, бредущая по жаре

в плащике на случай,

все ж дождется дождичка в сентябре

из грядущей тучи.

 

Арабатский залив

...И понял, что не так уже любишь плавать,

а море еще волнует тебя, но меньше,

да и не море это теперь, а память

о море юности —

                                                                   хоть это прими, посмей же.

По-прежнему волны бросают лучистые сети

на светло-песчаное дно

                                                                   и ловят, как прежде,

и тени мальков, и водорослей сюжеты,

запутанные в извечной на жизнь надежде.

И жизнь остается вечной, но только в целом,

а в частности — вот, гляди-ка, бычка поймали.

И плаваешь ты тяжелее, чем раньше,

                                                                                             телом

владеешь еще, но безраздельно — едва ли.

А море на берег ночью бросает угли,

холодные угли горят под водою даже.

И светится след за твоею лодчонкой утлой —

мечтал: вот бы в Турцию! — выйдет намного дальше.

И Африка больше тебе не нужна.

                                                        Нелепо

стремиться куда не хочешь, но любопытно,

как море вдали переходит в звездное небо, —

покуда остались силы, туда доплыть бы.

Уже удалось, дождавшись у моря погоды,

не пропустить ее для ночных купаний.

А то, что ушли на это лучшие годы,

так все равно бы прошли —

                                                        без твоих стараний.

                           *      *

                               *

                                                              Памяти бабушек.

Суконные горбики

с цигейковым украшением

белые сугробики

обходили с уважением

ко всему сущему

и ссущегося меня

везли на санках к будущему

за кромку дня.

Кромка была оранжевой

и алой, а порой —

багрово-обезображенной

завесой дымовой.

И там, за этой кромкою

уже не ждали их —

не одолели робкие

двух холмиков своих.

А я теперь под горочку

без саночек качу

и в ветре привкус горечи

снежком заесть хочу.

И на ветру слезятся

глаза, и путь-дорогу

не видно в снежном танце.

А холмики теснятся

и впереди, и сбоку —

совсем неподалеку.

 

                           *      *

                               *

Что вам моя собака?.. Моя собака...

Кому интересны рассказы мои про нее?

Разве что сыну... Впрочем, и он не плакал,

узнав об ее уходе в небытие.

Это ж моя собака, ничья другая!

Больше уже не будет такой моей.

Собака моя! Как я тебя ругаю:

зову — не приходишь столько погожих дней.

Сама упрекала, когда уходил надолго, —

умница! — было времени мало нам

отпущено...

                                               Но ведь были и пруд, и Волга,

где мы по-собачьи шпарили по волнам.

А снежная горка! Вместе с нее скатиться

было как счастье...

                                      И потому сейчас

кружу этим снегом, который умел забиться

за шиворот, в шерсть, в ботинки, и в бровь, и в глаз.

Но что вам моя собака...

                                       Моя собака —

десятилетье радости средь всего...

И что моя жизнь, в ярких лучах Его

не распознавшая знака...

 

Моя родословная

И я из поколенья зачатых непорочно —

впотьмах, в поту трусливом, в награду за труды —

едва отпировали в империи полночной

паханские “маруси”, разносчицы беды.

И мать моя осталась до старости девчонкой,

любовные романы глотающей в слезах.

И плотничал отец мой, и хвастался избенкой,