Новый Мир ( № 11 2005) - Новый Мир Новый Мир

— Стоит, наверное, целое состояние?

— Не дороже жизни. Ой, чекалка, ты весь просто дрожишь оттого, что тебе хочется узнать, как я здесь разбогатела. Не оправдывайся, расскажу.

На площади было ветрено и свежо. От подсвеченной ратуши во все стороны расползались знакомые улицы. Всё рядом: дом Вольфа, дом Гриммов, дом Лютера, внизу, сразу за площадью, мемориальная доска Ломоносова. А вот не этот ли “булыжник” попал в знаменитое стихотворение? На следующем ярусе, над площадью, — замок со своими легендами, Елизаветой, Филиппом. Все пронизано историей, деяниями, мыслями, искусством, жизнью. Через переулок — кафе “Фетер”, откуда всю эту дремучую густоту истории обстреливают наши современные писатели. Понимают ли облака, над каким местом бегут?

У двери кафе огромная, с приподнятой крышей машина — черная, лакированная, изо всех сил скрывающая свою стоимость. До того как вышел шофер с пледом, я успел разглядеть серьезное утолщение возле пятой, кормовой, двери: подъемник для инвалидной коляски. Есть ли что-то подобное у кого-нибудь из русских инвалидов и ветеранов? Не очень мне было понятно, как машина прорвалась на площадь, обычно автомобили сюда не допускаются.

Плед пролежал на коленях Серафимы минут десять. Почему так плотно жизнь осаждалась именно здесь? Какие токи источала земля, собравшая на этом пятачке столько знаменитых судеб, строений, событий? Святая, фанатики-рыцари, бунтарь маркграф, могила маршала, выпестовавшего зловещую фигуру канцлера, прославленные поэты, легендарные сказочники, великий диссидент и реформатор. Этого хватило бы для целой страны. Почему здесь, а не в ином месте? И кто продолжит дальше во времени эту цепочку? Облака низко, норовя подцепить печные трубы, летели над спящим городом.

— Как раскладывает карты жизнь, — произнесла Серафима, уперев взгляд в только ей различимые дали; похоже, мы видели в этот момент разное. — После Кушки и Москвы встретиться еще здесь. Ничего себе треугольничек, правда?

— Красивый и удобный автомобиль, — сказал я, возвращаясь в реальность.

Века жизни по законам не только русской, но еще и западной цивилизации научили нас, русских, переводить чудесное в более понятный материальный план. Но кто сказал, что в жизни диалоги, как на сцене, протекают по законам логики? Здесь логика другая...

— Когда я оказалась в общежитии переселенцев, я варила картошку при помощи электронагревателя в кофейнике, привезенном из Москвы. Какие склоки гуляли в этом общежитии между бывшими соотечественниками! Сколько доносов, как внимательно наблюдали, чтобы все жили на месте и на месте тратили получаемые, как беженцы и эмигранты, пособия! А потом уже тут появился Сулейман Абдуллаевич.

Шофер вернулся в неслышно рычащий лимузин. Уголек его сигареты и мерцанье приборов виделись через переднее стекло. Серафима развернула свой агрегат и протянула мне плед, стянутый с колен. Не сворачивая мягкую невесомую вещь, я положил ее на капот.

— Сколько уж он отдал, чтобы вылезти из “хлопкового дела”, я не представляю. — Это Серафима сказала уже на пороге, когда управляемые электроникой колеса преодолевали последние препятствия при входе. — Знаешь, чекалка, золота партии на Западе в банках так и не нашли. Это свидетельствует, что партия была легкомысленна и не думала о вариантах будущего. Но почему не искали деньги отдельных коммунистов? Эти талантливые люди были не промах. Сулейман Абдуллаевич приехал в Германию, он уже почти не двигался: санатории, врачи, операции, госпитали, но моя жизнь стала совсем другой. Вот тут-то, ухаживая за ним, организовывая и развивая собственное дело, я себя и запустила.

На смененной скатерти уже стояла новая порция жареного мяса, свежий салат, закуска и хлеб. Таких длинных, пронзительных и объемных ночей в жизни бывает не очень много, они врезаются в память. Я разлил водку, немножко опасаясь за самочувствие Серафимы, все же очень старой женщины. Но, казалось, она стала еще активнее и энергичнее.

— Интересно, чекалка?

— Интересно. Человеческая жизнь, в отличие от литературного сюжета, всегда интересна, потому что неповторима.

— Ты представляешь меня во главе концерна, занимающегося шоу-бизнесом для русских, устраивающихся в Германии, ведущего их наследственные дела, хоронящего их, составляющего брачные контракты и перепродающего недвижимость?

— Все это немножко сказочно. А театр? А кино?

— А это и есть театр, где я сама выбираю себе роли и партнеров, играю и режиссирую. В моем штате не хватает лишь одного человека — доверенного помощника и наследника. Ты меня понял?

Какая же здесь последовала пауза! Но мне кажется, она уже знала мое решение. Молча я выпил, молча до дна выпила свою рюмку Серафима. Она продолжала меня искушать:

— Забирай жену, забирай книги, я вас здесь устрою много лучше, чем вы сейчас устроены в Москве. Не получится с моим бизнесом, будешь преподавать в университете, ездить по Германии, писать свои эссе… или романы. Мне плохо здесь одной. Ничего от тебя не требую, ты просто как чемодан с моими воспоминаниями. Я хочу, чтобы этот чемодан стоял у меня под кроватью.

По моему лицу она все поняла. Серафима умная женщина и, как сама призналась, прочла все мои книги. Ничего я, сидя в любом другом, самом распрекрасном месте, не напишу. Мой репортаж — это всегда из кухни, от очага. Ох, как заманчиво выглядело это предложение! Но жизнь никогда не начинают сызнова. Прошлое для некоторых людей имеет ббольшую ценность, чем жизнь. Я принадлежу к их числу. Я люблю свою обветшалую квартиру, рассказы Саломеи о ее выступлениях в Осло, Будапеште и Метрополитен-опера, каждый из них я слышал раз по двадцать; я люблю ее жалобы на свое самочувствие, которое и не может быть иным, как очень плохим; я люблю свою собаку Розу, которая, как только я уехал, по преимуществу лежит на коврике у порога — ждет; я люблю свою проворовавшуюся Москву, с ее сумасшедшей Думой, с милиционерами-оборотнями и министрами-оборотнями, я еще не все знаю о Пастернаке — вот был фрукт, и о Ломоносове — тоже, как и любой гений, со всячинкой. Я хочу в Москву, я хочу написать их “совместную” историю и быть обруганным за нее моими недругами и завистниками, которых я тоже люблю. Прощай, молодость, прощай, Серафима, прощай, Германия!

— Нет.

Мы прощались на том же месте, где совсем недавно смотрели на облака. Какие-то подробности я не узнал, но ни жизнь, ни литература не требуют полного досье. Досье на каждого хранится в двух экземплярах: одно у Бога с Его вечной и неиссякаемой милостью, а другое — в очень важном ведомстве нашего президента-германиста, кое сейчас под руководством господина Патрушева. Боюсь, отдельные страницы в них не совпадают.

Я почти поднял Серафиму с кресла, когда обнимал. Плечо было хрупким и легким. Запаха водочки я от нее не почувствовал, потому что сам был не тверез, но духи у нее были терпкие и, видимо, дорогие. Это был новый для меня запах. Прощай, Серафима. Может быть, навсегда. Но жизнь совершает такие зигзаги, что лучше не говорить “никогда”.

Огромный лимузин, прижимаясь к булыжной мостовой, пересек площадь и мягко, как зверь, исчез за ратушей. В “Короне” кельнер уже закрывал дверь. Мне надо было спуститься с холма, со скалы, пересечь старый ботанический сад, своим ключом открыть пряничный домик гостиницы и лечь спать.

Я уже прикинул, что еще позвоню во Франкфурт. Предстарость — чудное время: отказать в один день сразу двум женщинам!

Окончание. Начало см. “Новый мир”, № 10 с. г.

Пятиконечный знак

Хлебников Олег Никитович родился в Ижевске в 1956 году. Кандидат физико-математических наук. Автор десяти стихотворных книг (в том числе в переводе на французский и датский языки); сотрудник “Новой газеты”. Живет в Переделкине.

                           *      *

                               *

Все, что может сделать другой человек,

чтобы удивить коллегу,

вот уже который век

неинтересно другому человеку.

Можно, например, очень быстро бежать,

от работы мышц дурея, —

все же — выясняется опять —

кто-то бегает еще быстрее.

Каждый сумеет даже лучше, чем ты, —

попотел — и вени, види, вицы! —

и писать стихи, и не ждать беды,

и бежать... И вдруг остановиться.

 

                           *      *