Том 4. Письма 1820-1849 - Федор Тютчев

Je ne doute pas que la présence de la Grande-D<uchesse> à Munich n’attire ici beaucoup de Russes dans le courant de cet hiver. Dernièrement j’ai revu ici chez Sévérine le Ministre Bloudoff* que j’ai connu à Péters<bourg>, il y a trois ans, et qui m’a rappelé un dîner que nous avons fait ensemble dans la société du défunt Дмитриев*.

Les Krüdener qui ont passé tout le temps avec nous viennent de nous quitter pour rentrer en Russie. Elle est toujours la même, belle et bonne comme autrefois, mais j’ai beau de croire que sa position n’est plus tout à fait la même.

Nous attendons ces jours-ci la Grande-Duchesse Hélène* qui revient d’Italie. Ici il y a encore peu de monde en ce moment. Cependant il y a déjà été quelques réunions de la cour. Dernièrement nous avons assisté à un petit concert qui y a été donné en l’honneur du Duc de Cambridge, l’oncle de la Reine d’Angleterre que j’ai beaucoup vu il y a cinq ans à Carlsbad…* Mais, bon Dieu, quel intérêt tous ces détails peuvent-ils avoir pour vous? C’est là le malheur d’une trop longue séparation, à part les deux mots je vis et je vous aime, tout ce qu’on peut se dire de plus est du domaine de la gazette. Il est vrai que la gazette en ce moment acquiert pour tout le monde un intérêt de plus en plus personnel, car d’après ce qui se passe en France on s’attend à voir très prochainement éclater cette guerre suspendue sur l’Europe depuis dix ans…* et malheur au monde si elle venait à éclater. A part le désastre général, sur dix fortunes particulières il y en aurait huit qui écraserait.

В этом месяце, помнится мне, любезнейшие папинька и маминька, ваши рожденье и именины, с которыми я вас от души поздравляю — празднуя их, вспомните и обо мне. Упоминайте иногда обо мне и в ваших письмах к Дашиньке. Странная вещь — судьба человеческая! Надобно же было моей судьбе вооружиться уцелевшею Остермановою рукою*, чтобы закинуть меня так далеко от вас.

Жаль мне очень, что вы не знаете моей теперешней жены. Нельзя придумать существо лучше, добрее, сердечнее — будь я сам душою немного помоложе, я мог бы быть вполне счастлив. Здоровье мое также с некоторых пор гораздо лучше. Простите. Целую ваши ручки. Ф. Тютчев

Перевод

Минхен. Октябрь

На днях я получил, любезные папинька и маминька, письмо, написанное вами в прошлом месяце вместе с Николушкой, и я очень рад узнать, что он рядом с вами. Я не могу усердно не призывать его утвердиться в счастливой мысли покинуть службу, не доставляющую ему ни выгоды, ни удовольствия и заставляющую его приносить в жертву главные интересы. Дай Бог ему войти во вкус новых занятий и обрести приятность в исполнении того, что приносит большую пользу*.

Мы вернулись в город несколько дней назад. К концу нашего пребывания в Тегернзее стало весьма приятно, благодаря присутствию вдовствующей королевы, которая поистине самая любезная и гостеприимная хозяйка замка*. В этом году там собралось великое множество иностранцев. Общение, праздники и развлечения зачастую казались даже чрезмерными. Мы там часто видали короля и королеву саксонских, дочь королевы, австрийскую императрицу, герцога Бордоского, все семейство Лейхтенбергских и особенно и даже прежде всего великую княгиню Марию Николаевну*. Вы знаете, что великая княгиня с мужем проведут здесь зиму. Они прибыли в Мюнхен в первых числах сентября и вскоре после этого отправились вместе с вдовствующей королевой в Тегернзее, где они посейчас и находятся.

Великая княгиня Мария Николаевна поистине очаровательна. Нельзя иметь более изысканный облик и вдобавок быть столь любезной и естественной. И потому она с первого взгляда пользуется общим успехом. Не говоря о свекрови, которая от нее без ума, вся королевская семья — король, старая королева — приняли ее с большой любовью и, глядя на них всех вместе, можно подумать, что она всю свою жизнь провела среди них.

Мне посчастливилось повидать ее в Мюнхене, куда я прибыл тотчас же, чтобы засвидетельствовать ей свое почтение, а через несколько дней — в Тегернзее, где она была весьма милостива к нам, особенно к моей жене. К сожалению, пребывание в горах вызвало у нее сильное недомогание, удерживавшее ее в течение нескольких дней в комнате; более того, целые сутки мы находились в большой тревоге за нее. Теперь, слава Богу, она почти совсем поправилась и к концу этой недели предполагает вернуться в город. Ее свиту составляют граф Виельгорский, гофмейстер, служивший когда-то в нашем министерстве, — славный, галантный человек, я в свое время довольно коротко знал его в Петербурге; гофмейстерина Захаржевская, урожденная Тизенгаузен*, и одна фрейлина.

Я не сомневаюсь, что присутствие в Мюнхене великой княгини привлечет сюда этой зимой многих русских. Недавно я встретил у Северина министра Блудова*, которого встречал три года назад в Петербурге — он напомнил мне наш общий обед в обществе покойного Дмитриева*.

Крюденеры все это время были с нами, но теперь нас покинули, чтобы вернуться в Россию. Она все та же — красива и добра, как и прежде, но, боюсь, положение ее уже не так прочно.

На днях мы ожидаем сюда великую княгиню Елену Павловну*, возвращающуюся из Италии. Здесь пока еще небольшое общество. Однако уже состоялось несколько собраний при дворе. Недавно мы присутствовали на небольшом концерте в честь герцога Кембриджского, дяди английской королевы, которого я довольно часто видел пять лет назад в Карлсбаде…* Но Боже мой, какой интерес могут иметь все эти подробности для вас? В том-то и несчастье длительной разлуки, что все, что можно сказать, кроме слов я жив и я вас люблю, относится к области сплетен. Правда, сплетни в эти минуты приобретают для каждого все более животрепещущий характер, ибо судя по тому, что делается во Франции, ожидается, что вот-вот разразится война, угроза которой нависла над Европой уже десять лет назад…* и горе миру, если она разразится. Помимо общего разорения, она не пощадит каждые восемь из десяти частных состояний.

В этом месяце, помнится мне, любезнейшие папинька и маминька, ваши рожденье и именины, с которыми я вас от души поздравляю — празднуя их, вспомните и обо мне. Упоминайте иногда обо мне и в ваших письмах к Дашиньке. Странная вещь — судьба человеческая! Надобно же было моей судьбе вооружиться уцелевшею Остермановою рукою*, чтобы закинуть меня так далеко от вас.

Жаль мне очень, что вы не знаете моей теперешней жены. Нельзя придумать существо лучше, добрее, сердечнее — будь я сам душою немного помоложе, я мог бы быть вполне счастлив. Здоровье мое также с некоторых пор гораздо лучше. Простите. Целую ваши ручки. Ф. Тютчев

Тютчевым И. Н. и Е. Л., 6/18 декабря 1840*

60. И. Н. и Е. Л. ТЮТЧЕВЫМ 6/18 декабря 1840 г. Мюнхен

Munich. 6/18 décembre 1840

Je rentre en ce moment de la messe, où j’ai été prier pour les deux Nicolas, celui de tout le monde et le mien*. Après la messe nous devions aller présenter nos félicitations à la Gr<ande>-Duchesse, mais comme elle se sentait fatiguée et un peu souffrante, elle les a reçus à l’église même.

Ce soir il y a un grand dîner chez Sévérine, après quoi une grande soirée à l’hôtel Leuchtenberg où il y aura tableaux, comédie, etc. etc.

Combien tout cela est fait pour vous intéresser, n’est-ce pas? Il ne manque plus que je joigne à ma lettre l’affiche du spectacle de ce soir. Hélas, que voulez-vous? Que peut-on dire à la distance qui nous sépare, qui en voilà la peine!

Avez-vous reçu, chers papa et maman, la lettre que je vous ai écrite il y a un mois à peu près. Je lui ai fait prendre la nouvelle voie que vous m’avez indiquée et suis très curieux de savoir si cette voie mène au but? Mais comment le saurai-je? Car si la première lettre s’est fourvoyée, celle-ci qui prend le même chemin aura le même sort.

Comment, chers papa et maman, célébrez-vous aujourd’hui la fête de Nicolas? Avez-vous quelques-uns des frères Небольсин, s’il y en a encore qui seront en vie, ou Mr et Mad. Зиновьев, ou le jeune Яковлев* qui doit être vieux maintenant, mon Dieu, quel rêve!.. Le 24 du mois dernier nous avons bu à la santé de maman, en même temps qu’à la mienne, car la veille nous avions dîné chez les Leuchtenberg… En fait de Russes qui ont passé par ici dans ces derniers temps il y en a un qui m’a beaucoup questionné sur Nicolas. C’est un de ses anciens camarades de service, le g<énér>al Чевкин*, envoyé à l’étranger pour inspecter les chemins de fer. Quand donc est-ce qu’il y en aura un d’ici à Овстуг? Mais il faudrait qu’il fût mieux organisé que celui qu’on vient de faire entre ici et Augsbourg et sur lequel il arrive souvent qu’on mette plus de temps pour faire la course que sur le chemin ordinaire.

Vous devez être en plein hiver maintenant. Nous y sommes depuis quelques jours si parfaitement qu’on pourrait se croire à Pétersbourg. Nous avons eu tous ces jours-ci entre 12 à 15 degrés de glace. Ce n’est qu’aujourd’hui que le froid, heureusement, a considérablement baissé. Ah, que ce climat ressemble peu à celui de Gênes, où je me souviens d’avoir été cueillir des camélias en plein air au mois de janvier. «В крещенские морозы рвал розы» — aurait dit le Prince Шаликов*. Quel dommage que cette magnifique Italie soit un si insipide séjour. Quant à moi, je crois que de la vie je ne pourrais me réconcilier avec elle. J’y ai trop souffert.

A propos d’Italie, j’ai eu dernièrement la visite d’un Italien établi à Minsk qui connaît beaucoup Dorothée et son mari et qui m’a dit qu’il vous y a vus pendant tout l’hiver dernier. Son nom m’a échappé, mais vous le reconnaîtrez, car je suppose que le nombre des Italiens établis à Minsk n’est pas considérable.

Quand aurais-je de vos nouvelles, chers papa et maman? Comment vous portez-vous? Puissiez-vous être aussi contents de votre santé que je le suis de la mienne depuis quelque temps. C’est au régime du bénin froid que j’en ai toute l’obligation. L’hiver dernier j’en ai pris tous les jours. Cet hiver-ci j’en prends plus rarement, mais toujours avec le meilleur effet. Le succès de cette cure m’a démontré que je m’étais entièrement mépris sur le véritable principe de mon mal qui n’était autre chose qu’un grand relâchement des nerfs. Voilà pourquoi l’eau froide qui me les a raffermis a du même coup considérablement soulagé tous mes autres maux. Heureusement, je ne suis pas le seul à me bien porter chez moi. Toutes mes filles en font autant et ma femme aussi, bien que cette année ait été à Munich l’une des plus humides dont on se souvienne. Pendant tout l’été et jusque fort avant en automne les fièvres glaireuses, bilieuses et nerveuses n’ont cessé de régner ici et ont tué plus de monde que le choléra lui-même dans le temps. Maintenant l’état sanitaire de la ville est de nouveau très satisfaisant.